На носу у каймана. Воспоминания сельского врача - Алипио Ривера

Вновь прибывший с большим трудом освободился от насевших на него ребят и сел в старое желто-черное такси марки «шевроле».

— Куда вас везти, сеньор? — спросил его водитель.

— В больницу, — коротко ответил тот.

Приехав в больницу, мужчина представился директору как доктор Годинес Каденас, сотрудник министерства.

Поговорив довольно долго с Баркесом, он попросил найти меня. Мне он тоже представился и сообщил, что приехал сюда по заданию министра, чтобы разобраться во всем, что у нас происходит.

Родилес сразу же нашел ему определение — «бюрократище».

Каденас — врач и, скорее всего, работает в приемной министерства здравоохранения. Он одобрил наши действия: то, что мы вернули бразды правления Баркесу, «продемонстрировало нашу дисциплинированность и добрую волю». Мы условились встретиться на следующий день, чтобы поговорить обо всем подробнее.

Не успел Каденас приехать, как наши «ультраправые», Рамос, Пера и компания, начали на него форменную охоту. В день приезда его пригласили к одному местному врачу, а на следующий день — к другому, ради чего была забита свинья.

Кажется, они его «подмазывают», но ведь человек, приехавший по такому делу, вроде бы должен избегать подобных щекотливых ситуаций.

Разделение на партии уже настолько определилось, что назавтра чиновник сказал мне, что примет меня вместе с ортопедом, поскольку мы занимаем единую позицию. Всех остальных он уже выслушал. Затем он сообщил нам, что на следующий день уезжает. Иначе говоря, простился с нами.

Я спросил, когда нам станут известны результаты его обследования, а он ответил, что я слишком тороплюсь, ведь он еще даже не приехал в Гавану.

Сегодня он ужинал у наших противников. Это настраивает меня на мрачный лад, но я полагаю, что, если существует наше заявление, подписанное всеми врачами, ему придется доложить об этом в Гаване.

Утренним рейсом из этого забытого богом города отбыл уполномоченный министра в шелковом костюме, черепаховых очках и с черным чемоданчиком, осаждаемый мальчишками — продавцами сладостей.

Уже конец марта, и с каждым днем меня все больше тревожат действия группы, которую я условно называю «правой». Они отдаляются от меня и от Педро и все теснее сближаются с Баркесом и другими местными врачами, поведение которых заставляет желать лучшего во всех отношениях. Все словно бы забыли наше собрание в гостинице. Там казалось совершенно ясным, что мы приехали сюда не только затем, чтобы лечить и предупреждать болезни, но и учить крестьян, вести с ними воспитательную работу, записаться в отряды милисиано и вообще служить примером для окружающих. На собрании в гостинице никто не сомневался, что мы должны держаться просто и скромно, избегать всего, что хоть в малой мере может повредить нашей репутации. А этим людям все нипочем. Кое о ком из них уже ходят нехорошие слухи. Двое, например, на днях напились и чуть было не устроили скандал. В министерстве должны узнать об этом.

С другой стороны, дел у нас невпроворот. Больница теперь работает в полную силу.

Вчера днем, когда я дежурил, доставили одиннадцатилетнего мальчика в коматозном состоянии с лихорадочным синдромом. После наружного осмотра и дополнительных анализов выяснилось, что у него брюшной тиф. Я сразу же ввел ему внутривенно левомицетин. Случай, характерный для этих мест: болезнь крайне запущена, я понимал, что спасти мальчика будет трудно, и опасался перфорации кишечной язвы и в результате перитонита. Пришлось помучиться. Врач всегда должен бороться за жизнь больного до конца, но этот случай заставил меня делать невозможное — ведь передо мной был ребенок, жертва нищеты и антисанитарных условий. К тому же, когда я с мальчиком на руках бежал по коридору, на лицах врачей и медсестер явно читалось, что случай безнадежный. Никто не сомневался, что мальчик умрет. Но я сказал: один он не умрет, я умру вместе с ним.

Они смотрели на меня в полном недоумении, видимо считая, что больного в таком состоянии невозможно спасти. Мальчика зовут Хуан, а родители называют его Хуанито. Живут они на горе Капиро, недалеко от Эль-Хамаля, деревушки, где работает Росельо. Сначала родители заметили, что у мальчика расстроился желудок и поднялась температура, и стали лечить его домашними средствами, но состояние его все ухудшалось, он перестал разговаривать и впал в забытье. В отчаянии они не переставали меня спрашивать, будет ли он жить. Я мог только ответить, что сделано все возможное, чтобы спасти его. Они оставили двух других детей у своих родителей, а сами буквально поселились в приемном покое. Не знаю уж, как им это удалось. Впрочем, сотрудники больницы отнеслись к ним с участием.

Когда сегодня утром я осматривал мальчика, в палату с лукавой улыбкой вошел ортопед.

— В чем дело? — спросил я, тоже улыбаясь.

— А ты не знаешь? У Баркеса был междугородный разговор по телефону, и вид у него весьма встревоженный. Говорят, звонили из министерства, его вызывают в Гавану, завтра же туда отправится.

— Если так, то еще не все для нас потеряно…

— Оно конечно, но есть и скверная новость. Замещать Баркеса пока будет Фернандес, а ты сам знаешь, что это за человек.

Фернандес — один из местных врачей, еще молодой, но совершенный лентяй, нисколько не интересующийся своим делом. Иной раз я задавался вопросом, за кого нас с ортопедом принимают. Похоже, за коммунистов, а может, за экстремистов, а может, просто за помешанных на медицине. Мне кажется, они нас не понимают, словно у них от рождения иные понятия о добре и зле или таковые вовсе отсутствуют. С Фернандесом будет не лучше, а то и хуже, чем с Баркесом.

Педро ушел, я продолжал осматривать мальчика и вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Я резко обернулся: на меня пристально смотрела Мария дель Кармен, палатная сестра. Светлые волосы коротко подстрижены, глаза светло-карие, она невысокая, пухленькая, лицо у нее доброе, характер мягкий, но подготовка никуда не годится, как почти у всего среднего персонала больницы.

И все же чувствуется, что она человек хороший. Я заметил, что, хотя Мария и молчит, обычно в душе она сочувствует нашим начинаниям. Она запомнила мои слова насчет двадцатипятисвечовых лампочек и часто спрашивала:

— А когда же сменят лампочки, доктор Алипио?

Но у нас всегда находились дела поважнее, и я отвечал «завтра» или «при первой возможности».

Потом Баркес снова стал директором, лампочки так и не сменили, и она иногда шутила:

— Вот видите! Не послушали меня, не сменили вовремя, и вот что получилось!

Она умна, любит свое дело и поддерживает меры, принятые нами для улучшения ухода за больными. Профессию она освоила здесь, в больнице, а потом уезжала получиться не то в Гуантанамо, не то в Сантьяго.

И теперь, обернувшись, я увидел на ее лице выражение, которое замечал и вчера, и третьего дня, когда занимался своим маленьким пациентом. Я не мог понять, что оно означает, поначалу мне показалось, что это удивление. Но сегодня я прочел на ее лице уважение и даже восхищение.

Я не сдержался и выпалил:

— Почему ты так смотришь на меня, Мария?

Она не ожидала такого вопроса, а потому смешалась и слегка покраснела.

— Я, доктор? Что вы имеете в виду?

— Я заметил, что ты смотришь на меня как-то странно, затрудняюсь определить, но…

— Да вот… — начала она в смущении, запинаясь и покраснев еще сильнее. — Сама не понимаю… Помолчав немного, она вдруг решилась — Знаете, что меня удивляет? Вот вы сейчас меня спросили, и я поняла… А раньше просто отчета себе не отдавала…

Она замолчала, словно взвешивая свои слова. Я пальпировал живот мальчика. Она подошла поближе.

— Вы не рассердитесь, доктор, если я задам вам один вопрос?

— Конечно, нет, Мария, — ободрил я ее. — Спрашивай.

Она опять помолчала, точно борясь с сомнениями, и наконец решилась:

— Почему вы так заботитесь об этом мальчике?

Я остолбенел. Никогда не знаешь, чего ждать от этих людей.

— Что ты хочешь сказать, Мария? Я не понимаю.

— Ну, почему вы почти не спите ночами, достаете сыворотки, кислородные маски, меряете температуру, почему входите во все мелочи… Почему?

— Потому, Мария, что это мой долг. Больной очень тяжелый, при нем постоянно должна быть сиделка, но сиделки у нас нет. А за ним надо постоянно наблюдать, вот мы и обеспечиваем ему уход. Поняла?

— Но я никогда не видела раньше, чтобы вы о каком-нибудь больном так заботились.

— Да у нас и не было такого больного. Были у нас трудные случаи, но все-таки попроще. Этот же совсем особый. Нам предстоит долгая борьба, потому что болезнь очень запущена…

— Значит, вы всегда так заботитесь о тяжелых больных?

— Конечно, Мария. Иначе и быть не может.

Она смотрела на капельницу, но было видно, что не капли она считает, что мысли ее заняты другим…