Пётр и Павел. 1957 год - Сергей Десницкий

– Подруга моей соседки по коммуналке – Антонина Михайловна Зверева. Кавалер медали "За трудовую доблесть", ударница коммунистического труда.

– Ну, и ловок ты, Семён!.. Ох, ловок!..

– Не столь ловок, Пётр Петрович, сколь сообразителен.

– А вдруг эта Антонина Михайловна от свидетельства своего откажется или такое засвидетельствует, что нам с тобой не от пожара, а со стыда сгореть придётся?..

– Не придётся, – авторитетно заявил Ступак. – Антонина Михайловна с месяц уже, как померла. Но, благодаря ей, молва о героическом поступке товарища Новосельского жива и будет жить вечно!..

С пробежки по парку они вернулись вдвоём. Троицкий пошёл навестить мать, а Ступак за начальственным столом принялся сочинять сказание о героических подвигах Героя и Депутата. К десяти часам сага о пожаре в приюте для престарелых была готова. Получился в меру трогательный, но достаточно мужественный рассказ. Но оснавное достоинство его заключалось в том, что главным действующим лицом был отнюдь не Андрей Николаевич, а скромная труженица Антонина Михайловна Зверева, всю свою жизнь отдавшая беззаветному труду на камвольном комбинате и служившая примером для молодого поколения. Пожар и героический поступок Новосельского были всего лишь эпизодом в её нелёгкой трудовой биографии. И должна была эта статья пройти в газете под рубрикой "Эстафета поколений".

– Молодец, Семён! – Троицкий не ожидал от этого бойкого, но такого невзрачного молодого человека подобной журналистской прыти. – Да у тебя, мой милый – талант!..

– Меня в институте тоже хвалили, – скромно потупившись, сознался польщённый Ступак.

Пётр Петрович тут же позвонил Мяздрикову и прямо по телефону прочитал тому опус Семёна. Борис Ильич остался доволен.

– А что?.. Недурно… Очень даже недурно!.. А главное, неожиданно!.. – загудел тот в трубку своим баритоном. – Кахетинский, небось, ждёт не дождётся, что мы начнём что-то жалкое в своё оправдание лепетать, а мы ему эдакий финик под самый его отвислый нос: "Не угодно ли принять?!.." Молодец Ступак!.. Самого Кахетинского умыл!..

– Борис Ильич, а ты про наше обещание помнишь? – спросил Троицкий.

– Какое обещание?..

– Насчёт жилплощади. Надо бы парня наградить. Видишь, не зря старался.

– Передай: завтра ордер ему оформим. Я своих слов на ветер не бросаю.

Домой Семён летел, как на крыльях!..

– Мама!.. – закричал он ещё с порога. – Я завтра ордер на комнату получаю!..

Но мать ничего ему не ответила. Голова её как-то странно опрокинулась назад и сползла с подушки, правая рука безвольно повисла в воздухе, под глазами легли чёрные тени.

Семён кинулся к телефону.

На этот раз "Скорая" приехала довольно быстро, всего через полчаса, но помочь уже ничем не смогла. Ираида Сергеевна скончалась.

7

Война обошла Краснознаменск стороной. Его ни разу не бомбили: линия фронта находилась слишком далеко, к тому же важных стратегических объектов здесь тоже не было, и городу удалось полностью сохранить свой облик начала века. Новостроек тут было раз два и обчёлся, и располагались они, главным образом, по окраинам. Поэтому, когда ранним утром второго января тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года Павел Троицкий сошёл с поезда на железнодорожной станции Краснознаменска, город предстал перед ним таким, каким он оставил его почти сорок лет тому назад. И краснокирпичное здание вокзала, выстроенное в последний год прошлого века, и даже чугунные фонари на перроне, и никогда не работавший фонтан на привокзальной площади сохранили свою нетронутую первозданность и красоту. Павел Петрович вспомнил, как летними вечерами по перрону в ожидании московского поезда прогуливалась нарядная толпа боголюбовских обывателей. Развлечений в городе было мало, и вокзальный променад являл собой одно из самых привлекательных. Господа побогаче сидели за ресторанными столиками, из мельхиоровых вазочек поедали невкусное клубничное мороженое, запивая его оранжадом местного производства. А господа победнее просто ходили по перрону туда-сюда или картинно восседали на вокзальных скамейках. Женщины демонстрировали новые шляпки, а мужчины тоненькие усы, подстриженные по последней моде, и щегольские бакенбарды. По выходным тут же, на перроне, духовой оркестр брандмейстерской части играл вальс «Амурские волны» и «Прощание славянки». Несмотря на титанические усилия капельмейстера Ивана Денисовича Амбарова, оркестранты не могли осилить больше ни одного произведения. Приходилось довольствоваться тем немногим, что было им по силам. Однако скудность репертуара восполнялась азартом и горячностью исполнения.

Не спеша, Павел Петрович двинулся по улице в сторону центра. Казалось, время в Краснознаменске остановилось, и Троицкому даже почудилось, что вот-вот из-за угла вылетит единственный в городе лихач и, обдав его на повороте дождём снежных брызг из-под санных полозьев, с криком: "Поберегись!.." понесётся вдоль улицы, заставляя зевак в страхе шарахаться в сторону и прижиматься к стенам домов.

Единственная в городе гостиница помещалась в том же здании и практически в том же виде, что и до революции. Однако за время жестоких бурь и катаклизмов двадцатого века успела поменять название и именовалась теперь не "Алексеевской", а – "Советской". Как и во всех гостиницах нашей необъятной родины от Калининграда до Камчатки, в окошке администратора стояла грозная табличка "Свободных мест нет". Каким образом тихий патриархальный Краснознаменск наводнили толпы приезжих, было непонятно, но факт оставался фактом. Измученная женщина-администратор с измятым спросонья лицом даже не взглянула на удостоверение Троицкого, а лишь безпомощно развела руками – мол, "чего нет, того нет, и помочь тебе, дорогой товарищ, я ничем не могу".

– Странно… Очень странно!.. – пробормотал обезкураженный приезжий.

– Чего странного?.. Чего?!.. Нету местов!.. Ну, нету!.. Чего непонятно-то?!..

– Представьте себе, понять довольно трудно, – Павел Петрович решил не сдаваться на милость невыспавшейся администраторше. – У вас в городе всесоюзное совещание?.. А, может быть, международный симпозиум?..

– Чего, чего?!.. – опешила помятая женщина. – Какой такой сипозиум?

– Я не знаю какой, но судя по тому, что у вас нет ни одного свободного места, вы ожидаете невероятный наплыв гостей.

– Никакого наплыва никто не ожидает, но местов нету!..

– А куда же все они подевались? – Троицкий решил стоять до конца.

– Куда?.. Куда?!.. На кудыкину гору!.. Ты вообще здесь не хулигань!.. Я милицию позову!.. А ещё вроде как бы… интеллигент!.. – в её устах это прозвучало, как оскорбление.

– Очень хорошо! – обрадовался "интеллигент". – Зовите милицию, и мы с ней во всём разберёмся… Ну, что же вы?!.. Зовите!.. Свистите!.. А я вам помогу.

– И позову, – грозно сдвинув реденькие бровки, сурово промямлила администраторша, однако решимость её заметно поубавилась, но на всякий случай она недовольно прибавила. – Думаешь, забоялась?..

– Пока я не получу номер, я отсюда никуда не уйду, – предупредил Павел Петрович спокойно, но очень решительно. – А если вы сию же секунду не позовёте милицию, сам буду вынужден обратиться в органы внутренних дел. Имейте это в виду.

– Ходют тут всякие!.. – злобно прошипела администраторша. – Ну, ладно… Давай свою "корочку".

Павел Петрович протянул в окошко удостоверение.

– Троицкий?!.. Павел Петрович?!.. – казалось, глаза несчастной женщины вылезут из орбит. – Ты… Вы то есть… Вы что же это?!.. Выходит, братом нашему Петру Петровичу приходишься?!..

– Выходит, так.

– Так что же ты… вы мне сразу… не сказали?! – набросилась женщина на своего гостя. – И не стыдно?!.. Только измучил всю!..

Свободное место, конечно, тут же нашлось. И не просто место, а отдельный номер с умывальником в углу и потёртым ковром на щербатом паркетном полу. Ангелина Сидоровна, а именно так звали администраторшу, рассказала Троицкому в подробностях, где живёт секретарь горкома, предложила горячий чай с земляничным вареньем, сообщила, что муж от неё ушёл ещё два года назад, что чествование юбиляра будет проходить в "Нефтехимике", а зять начал пить и алиментов совсем не платит… И, вообще, через полчаса была уже его лучшей подругой.

Оставшись в номере один, Павел Петрович долго просидел в кресле у окна, глядя на пустынный гостиничный двор, почти по самые окна занесённый снегом. Теперь, когда до конечной точки его путешествия длиной в девятнадцать лет оставалось совсем немного, всего лишь несколько сот метров, тупая робость сковала его.

И тому были две весьма веские причины. Прежде всего, он страшился встречи с матерью. Когда сорок лет назад пятнадцатилетним подростком, не отдающим себе отчета в том, что творит, Паша Троицкий убегал из дому, он не ведал, что обретает не свободу, а взваливает на свои неокрепшие ещё плечи тяжкий груз страшной вины, который все эти сорок лет будет таскать за собой по пятам. И по фронтам Гражданской войны, и по длинным коридорам Генерального штаба, и по тюрьмам и лагерям. А больная, измученная совесть станет точить его изнутри, не отпуская от себя ни на шаг. Несмышлёный мальчишка вряд ли предполагал тогда, что наступит момент и за совершённое придётся ответить сполна. И перед Богом, и перед родными, и, прежде всего, перед самим собой.