Пётр и Павел. 1957 год - Сергей Десницкий

Среди боголюбовских кумушек мальчонка также пользовался особым благоволением. Его привечали за незлобивый нрав, за какую-то удивительную ласковость. С розовощёкого восторженного лица не сходила трогательная улыбка, а прозрачно-голубые глаза светили таким небесным светом, что даже суровые сердца закоренелых старых дев и соломенных вдов таяли, как карамель на солнце.

Сейчас уже, наверное, никто и не вспомнит, кто первым привёл мальчишку в Храм (а, может быть, он случайно там оказался), но так случилось, что однажды он попал на службу, и это событие перевернуло всю его жизнь. Шёл ему тогда седьмой год. Когда литургия закончилась и после причастия прихожане потянулись целовать крест, Сашенька пристроился в самом конце очереди. Подойдя к отцу Петру последним, он поднял на него глаза-плошки и, улыбаясь своей небесной улыбкой, сказал тихонько:

– Давай, дедушка, вместе жить. Мне тут, у тебя, очень понравилось. И тепло, и красиво шибко… И ещё понял я, а меня трудно обмануть, ты хороший человек. Добрый… Мне такой надобен, потому я тебя и выбрал. А за это могу у тебя печку топить, лучины колоть… Я умею одежонку камушками стирать… Ещё чай кипятить… Так что ты особенно не волнуйся, за мной, как за каменной стеной, будешь.

Отец Пётр от такой мальчишеской заботы растрогался и хотел было его к себе в дом вести, но парнишка заупрямился. Сколько ни упрашивали, наотрез отказался покинуть храм.

– Никуда отсюда не пойду!.. Лучшего места, чем тут, нигде не найдёшь…

Вот была незадача!

С большим трудом отец Пётр уговорил Сашеньку не в самом храме ночь провести, а рядом в сторожке, где хранился разный инвентарь – мётлы, лопаты и прочее.

– А почему Боженька у себя в дому жить не позволяет? – недоумевал парнишка.

– Пойми, чудак-человек, – объяснял батюшка, – храм Божий для молитвы поставлен. Не гоже в нём картошку варить, согласись.

Довод с картошкой убедил Сашеньку гораздо быстрее, чем умные, серьёзные разговоры о Божественном и вере.

– Так и быть, я согласный, – заявил он батюшке. – Только ты не выгоняй меня… Ладно?..

На том и порешили: жить парнишка будет в сторожке. Поставили в чуланчик топчан, лопаты с мётлами в угол сложили, короче, обустроили его новое местожительство не хуже мамкиной хибарки. Единственное, чего батюшка не позволил ему, – всю живность с собой забрать. Пришлось смириться и жить на два дома: регулярно бегал он в сараюшку проведать своих приятелей.

Потихоньку стали парнишку к церковной жизни приучать. Поначалу пустяками нагружали: воду в купель для крестин набрать, полы вымыть, двор подмести. Потом стали доверять во время крестного хода икону нести, в лампадки маслице подливать, нагар со свечей снимать, а как подрос он маленько, и в алтарь допускать стали.

Как же он всему радовался – светился весь!..

Но более всего Сашенька любил забираться на колокольню. Во время праздничных звонов счастливее его человека во всей вселенной не было!.. Он и в ладоши хлопал, и смеялся заливисто, звонко, и скакал на одной ножке. Глядя на него, душа утешалась.

Таким и запомнил Сашеньку Паша Троицкий. С тех пор сорок лет прошло, и теперь стоял перед ним оборванный нищий. Куда прежняя благость девалась? Одни глаза небесно-голубые на лице остались. По ним-то он Сашеньку и признал.

– Как живёшь, Сашенька? – спросил бывший попович отцовского приёмыша.

– Лучше всех! – радостно прохрипел тот. – Вот только с глоткой что-то случилось: петь совсем не могу. Слышь, хриплю как?..

– А ты разве поёшь? – удивился Троицкий.

– А то как же!.. У меня в те поры, как ты от нас уехал, голос ещё не прорезался. Это потом уже меня и на свадьбы, и на поминки стали наперегонки звать… На клиросе тоже петь доводилось… Славно!.. А нынче… Два года, как опухоль в глотке засела… Душит, подлая, и петь не даёт… Скверность…

– Да… Нехорошо, – согласился Павел Петрович. Не знал он, о чём говорить с Сашенькой.

– А ты бы, Павлик, папироску мне купил, – жалобно попросил нищий. – Знаешь, как курить хочется!..

– Так тебе вредно, наверное, раз опухоль, – робко возразил Троицкий.

– Эх, Павлик!.. Об чём горевать?!.. Мне бы в могилку поскорей… Устал я…

По дороге в магазин Сашенька рассказал, что живёт он вообще-то неплохо – в молочной цистерне, которая вот уже лет шесть, если не больше, валяется под откосом возле хлебозавода. Как случилась тогда авария и сошёл паровоз с рельсов, а с ним заодно и цистерна, так с тех самых пор никто убрать её не удосужился… Нет, паровоз-то сразу убрали, а вот у бочки железной хозяина так и не нашлось. Даже на металлолом она не сгодилась.

– А мне и благо, – смеётся нищий, – крыша над головой имеется… Тепло, и дождик не мочит… Славно…

Действительно, куда лучше-то?!..

Полупив желанные сигареты, Сашенька пришёл в неописуемый восторг. Вместо одной пачки, Павел Петрович купил ему целую упаковку его любимых "Ароматных".

– Павлик!.. Дорогой ты мой!.. Это же на сколько мне хватит?!.. Даже представить страшно!.. Ну, спасибо!.. Ну, удружил!.. Век не забуду!..

И полез целоваться.

– Да чего там?.. – смутился Троицкий. Он начинал чувствовать себя неловко: покупатели в магазине и даже прохожие на улице с нескрываемым любопытством разглядывали странную парочку: оборванец в дырявой фетровой шляпе и респектабельный гражданин в драповом пальто и фетровой шляпе!.. Что может быть у них общего?!..

– Павлик, а ты заходи ко мне в гости! – предложил Сашенька. – Поболтаем… Старое вспомним… Батюшку твоего помянем… Царство ему Небесное… Ты ведь не знаешь, как этот жидёнок Генкин его живым в землю закопал, а я всё видел… Всё!.. На моих глазах казнь злодейская совершилась. Даже вспомнить страшно.

– Ладно. Время будет, зайду…

– Кстати, на днях ко мне в цистерну Тараска заглядывал.

– Какой Тараска? – удивился Павел Петрович.

– А тот самый, что в экзекуции над твоим батюшкой самое непосредственное участие принял.

– И что же?

– А ничего. Увидал, что взять с меня нечего, и был таков… Видать, из мест заключения сбежал… Так зайдёшь?

– Будет время, зайду, – пообещал Троицкий.

– Меня не застанешь, записку оставь.

И они разошлись в разные стороны.

Как важно вовремя родиться, так и умереть в нашей стране тоже надо вовремя. Ни в коем случае не следует этого делать в субботу или в воскресенье, а особенно – накануне общегосударственных праздников: Нового года, Первомая и седьмого ноября. Истинность этого утверждения испытал на себе Ступак: его несчастная мать умерла в самый неподходящий день. Ни первого, ни второго января госучреждения не работали, следовательно, никто не мог выдать Семёну свидетельства о смерти матери, а без этой бумаги не то чтобы похоронить, но даже заказать гроб было невозможно. К тому же по странному стечению обстоятельств «Бюро ритуальных услуг» было закрыто до четвёртого числа. К положенным всем гражданам двум выходным дням дирекция присовокупила неведомо откуда взявшийся «отгул», и получилось так, что умершие граждане Краснознаменска обязаны были ждать, пока похоронная служба города нагуляется вволю. Единственное, чего смог добиться Ступак, это, чтобы мать всё-таки забрали в морг.

Когда тело Ираиды Сергеевны увезли, Семён остался один в пустой комнате, ставшей сразу просторней, больше. Притихшие собаки прекрасно понимали, что случилось, и сидели рядком около ещё не убранной кровати хозяйки, покинувшей их навсегда, тихо поскуливая. В полном отупении сидел Ступак за столом, уставившись безсмысленным взглядом на голубые и жёлтые квадратики, аккуратно расставленные по зелёному полю клеёнки, на которой стояла оставшаяся после завтрака посуда, и не понимал, почему ничего не испытывает?.. Ни ощущения утраты, ни горя, ни даже сожаления – ничего, что должен чувствовать любящий сын, потерявший мать.

Какая-то чудовищная дыра образовалась в его внезапно отупевшей душе.

В комнату заглянула Тамара.

– Может, тебе чайку согреть? – предложила она.

– Спасибо, не надо… Ничего мне не надо… Спасибо…

Тамара постояла в дверях, помялась.

– Так неожиданно всё… Так вдруг… Мы ведь с ней ещё утром сегодня разговаривали… Я к ней зашла с Новым годом поздравить…

– Да?.. – в принципе, Семёну было всё равно, говорила Тамара с матерью или нет, но из вежливости он спросил: – И о чём же?..

– О тебе, Сенечка… О тебе… Очень Ираида Сергеевна за тебя волновалась. Предчувствовала, бедная, что скоро ты без неё… один останешься… Очень переживала, что ты с Шурочкой повздорил… Просила, чтобы я не бросала тебя.

И только тут Семён вспомнил, что ещё несколько часов назад собирался сделать Тамаре предложение и жениться на ней. Он в ужасе посмотрел на неё. Некрасивая, с жиденькими волосиками на маленькой голове и чёрными пуговками страдальческих глаз, глядящими из-под век, почти лишённых ресниц, она выглядела жалко и не вызывала в душе Ступака даже мало-мальского сострадания. Как он мог даже на мгновение представить, что эта некрасивая девушка будет его женой?!..