Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

– База, база пятой колонны, конечно, Солженицын, почвенная база, – снисходительно улыбался Шанский. – В другой раз надо будет поощрить твою смышлёность, впустить тебя в ад без пароля.

Как бы то ни было, сыр-бор с угадыванием того чересчур уж сложного пароля многим запомнился; Шанский был доволен.

Но чаще всего загадки его бывали вполне посильными.

– Дым отечества… – выкрикивал азартно начало пароля хозяин.

– Нам сладок и приятен, – сообщал из-за двери концовку довольный собою гость.

– Цель творчества? – громко-громко, услышав звонок и кинувшись к двери, кричал Шанский.

– Самоотдача! – догадывался Германтов, приглашённый в котельную на обсуждение «газоневских» выставок.

Загремел засов – Германтова за догадливость пропустили в ад; к тому же он принёс бутылку венгерской «Бычьей крови». Шанский сказал: «Ого»!

За Германтовым ещё несколько фигур проскользнули в дверь.

Раздеваясь, озираясь, прислушивался.

– Жуткая холодина, с ветром!

– На смену декабрям приходят январи, – обнадёживал хозяин котельной, – а у меня для вас и при якутских наших морозах трубы горячие.

– Уютный притончик!

– А нас тут не заметут?

– Не падайте духом! Всем гостям гарантирована моя защита.

– Не дури… Паясничаешь или не понимаешь, что под надзором? Но зачем органам содержать это подвальное заведение?

– Для выпускания пара, – ласково погладил огромный вентиль.

– Как в трюме…

– Не потонем?

– И ахнуть не успеете, как всем выдам спасательные жилеты…

– О-о-о-о, – захлёбывался, – какие женщины на нас кидают взоры! Аня? – подойдя танцующей походкой, уже изображал удивление-восхищение Шанский; всплеснув руками, помогая незнакомой, впервые пришедшей гостье снять шубку; потрогав огненную ткань платья, громко прошептав: «Из императорского пурпура?» – он уже раздевал глазами до первозданной наготы полноватую соблазнительную шатенку с подсинёнными глазами и ярким ртом.

– Какое чудесное литературное имя – Анна! А фамилия ваша, дорогая Анечка, позвольте нескромно полюбопытствовать, Каренина или всё ещё вы – Облонская?

– Я уже дважды была Карениной, – воркующе рассмеялась, – теперь я снова Облонская!

– О, так вас можно брать голыми руками.

– Попробуйте!

Тогда же, кажется, и Головчинер с Вандою заявился – не тогда ли Германтов и увидел впервые Ванду, поймал её шальной взгляд?

Сбоку от входа – оплывшая нишка с круглым облезлым столиком на гнутых ножках, одна из которых была утрачена, над столиком – веточка сирени, тремя-четырьмя небрежными мазками написанная по потемневшей, с подтёками, извёстке. Рядом с веточкой – тоже выписанная маслом, но старательно, так, будто бы натуральная, приколоченная к стене, вывеска: Closerie des Lilas.

Монпарнас в аду?

Протёртый до дыр диванчик с торчащей в углу спирально-острой пружиной, который, бывало, арендовался на ночь бездомными любовниками и назывался «станком для любовных пыток», тут же, на пару, цинковый отрезок водосточной трубы и будто бы удачливо извлечённый из тачки с «шурум-бурумом» костяной раструб старого граммофона, с подвешенной на шнурке табличкою «Мезальянс». И была ещё алебастровая ретростатуя «Вислозадая с веслом» и какие-то хитроумные агрегаты с поршнями, колёсиками-шестерёнками, заострёнными стержнями, приводимые в движение электромоторчиками – произведения Элика, сменщика Шанского. Неровный цементный пол с вкраплением старых зеленоватых метлахских плиток, на чуть наклонном, расширяющемся кверху пилоне, кое-как вымазанном когда-то известью, – репродукция из «Огонька»: кренящаяся цепочка брейгелевских слепцов; на отсыревших пятнисто стенах и под сводчатым потолком – трубы, как вензеля и клубки упитанных змей, растрескавшийся унитаз за мятой нестираной занавеской, ветеран-магнитофон на табуретке, большой удлинённый подрамник на козлах, на подрамнике – старая синяя плюшевая штора, превращённая в скатерть, на скатерти – бутылки, буханка ржаного хлеба, две консервные банки с кильками.

Гранёные стаканы; вместо тарелок – плоские, сложенные из ватмана коробочки; несколько старых стульчиков на железных ножках.

Что-то, как сейчас кажется, гребенщиковское, тихонько запел магнитофон, безбожно заглушаемый взрывами смеха и громкими голосами.

Но Шанский звонок услышал.

– Цель творчества? – радостно заорал, подбегая к двери.

– Самоотдача! – тут же отвечал Валерий Бухтин-Гаковский, уж для него-то это было детское испытание; шумно потоптавшись, чтобы стряхнуть снег с ботинок, вручил Шанскому стопку машинописных листков – очередную порцию из своего перевода «Ады», из этого, как сказал, «гениального дуракавалянья».

Валерий принёс также два фугаса молдавского портвейна, прозванного «бормотухой», да ещё привёл с собой двух англичан, толстого и тонкого, профессоров-филологов из Оксфорда.

– Как удалось прорваться сквозь засады и опорные пункты кагэбэшников? – светски поинтересовался у англичан, как если бы спрашивал про лондонскую погоду, Шанский и церемонно пригласил рассаживаться.

Слова про засады и опорные пункты КГБ очень перепугали Ванду – тогда, в первый свой приезд в Ленинград, да ещё в разгар холодной войны, ей казалось, что повсюду за ней следят…

– Внимание, сливки общества! Для начала, – воскликнул Шанский, сложивший у рта ладони рупором, – для начала, как и принято в хороших домах, прослушайте-ка эпиграф! – воскликнул и небрежно тронул желтоватую клавишу на громоздком магнитофоне, спровоцировав ураганный выдох Высоцкого:

– Лечь бы на дно, как подводная лодка, чтоб не могли запеленговать…

В наступившей после эпиграфа тишине Аня, немножко выждав, сказала:

– Довольно драматичная пауза. Что сейчас по программе хорошего дома будет?

– Не бойтесь, не светопреставление!

Неповторимая, канувшая в прошлое картина подневольной подвальной свободы, оплетённая своенравными водопроводными-канализационными-тепловыми трубами, которые могли спонтанно разбушеваться, предложив гостям незапрограммированный концерт! Но пока трубы помалкивали. И беззвучно, мутно, как в заведённой навсегда отрешённости, показывал фигурное катание примостившийся на полочке с гаечными ключами, плоскогубцами и устрашающими ножницами для резки металла малюсенький телевизор, из которого косо, как рапира, торчала антенна. А в торце подрамника-стола уже величаво восседал щупловатый Шанский с бенгальскими огнями в очах, рассаживались нарядные надушенные красивые молодые дамы, кавалеры с выразительными профилями наполняли стаканы, и вот, подняв свой стакан и торжественным голосом возвестив открытие посиделок: «Веселится и ликует весь народ!» – Шанский рукояткой ножа постучал по отрезку водосточной трубы, как если бы хотел сопроводить народное ликование колокольным звоном, и обнадёжил – все эти трубы, вместе взятые, способны зазвучать-завыть в свинге аритмичнее и громче, чем самый большой джаз-банд. Словно невзначай, Шанский ещё и повернул электровыключатель, такой поворот выключателя открывал в качестве вводного номера обязательную культурную программу вечера, номер этот хозяин называл «встряской»: скульптуры Элика, задрожав, запыхтев и заскрежетав, принялись биться в конвульсиях и вращаться, из трясучего агрегата, отдалённо похожего на утюг-броненосец, потянулся едкий дымок.

– Вонючее какое искусство, – закашлялась Аня.

И уже разгорались бестолковые споры обо всём и ни о чём, превращавшие спорщиков, не признававших ни фактов, ни аргументов, в боевых петухов, и уже звонко колотил по отрезку жестяной трубы, взывал к античной ясности Шанский и тянулся тут же к бутылке, не забывая о своих обязанностях виночерпия, и общий шум-гам тематически начинал дробиться, кто-то уже расспрашивал Германтова о «Зеркалах» Вадима Рохлина, многих поразивших на выставке в ДК Газа неожиданным включением в картину натурального зеркала, а Германтов говорил, да, обиходная реальность – в виде натуральных сменяемых отражений в натуральном зеркале – вброшена в сердцевину умозрительно-условной картины, соединившей в себе таким образом оцепенелую магию, свойственную живописи, с отражательной подвижной магией зеркала; вспоминал, что Вадик ещё в пионерлагере был тайнами зеркала заворожен. А каков Рохлин-художник, спрашивали, каков? Таков, думаю, отвечал, каковы все большие художники: он, чудодействуя, на слова-объяснения не разменивается, хотя при этом, конечно, сам не ведает, что творит. И уже после первоначального винного разогрева, когда Шанский зачитал произвольно выбранный отрывочек из Валеркиного перевода «Ады», когда Данька Головчинер, изгибисто сложив губы трубочкой, ритуально покачиваясь над столом-подрамником, произнёс свой ожидаемый, с обязательными стихами – «Бейся, свечной язычок, над пустой страницей, трепещи, пригинаем выдохом углекислым…» – тост за вечные тайны поэтических языков. Темы и голоса перемешивались… Кто во что горазд загомонили; впрочем, разноголосица выруливала к стандартной тематике.