Приключения сомнамбулы. Том 2 - Александр Товбин

– Рассуждения об искусстве могут заменить самое искусство?

Шанский дёрнулся. – Какой хороший вопрос, какой своевременный… от рассуждений, конечно, ни тепло, ни холодно, ибо чаще всего в них ищут отдушину честолюбивые неудачники… хотя и не всё, не всё приелось… но это… материя куда как тоньше, хотя скучнее… это будет кому-нибудь интересно?

– Не стесняйтесь, Анатолий Львович, у нас интеллектуальный канал!

– Скоро парного мяса не будет.

– Почему?

– Выгоднее у англичан и бельгийцев мороженое покупать по дешёвке.

– Почему по дешёвке?

– Скот заражён ящуром, хотят побыстрее забить, сбыть.

Карева допевала с грудною грустью: меня не греет шаль… зачем разлука нам суждена? Откликался, выскакивая из багровых дымов, верзила в дырявых джинсах – между нами километры обжигающей тоски… поверх фоновых рекламных пасторалей над телевизорами нёсся многократно размноженный крупный план: телёнок, сосущий вымя.

– Заменить искусство рассуждения о нём не могут, но, войдя в его плоть… – Шанский шпарил скороговоркой.

– А контроль на нашей границе?

– За взятки всё пропустят, не только больное мясо.

– Но как определить, что искусство, что…

– Это проще простого, – законы устного жанра подсказывали, что пора пошутить, законопослушный Шанский скорчил смешную гримасу, – чем больше метафор, оксюморонов, аллегорий, аллитераций, контаминаций на условную единицу текста, тем вероятнее, что текст высокохудожественный.

– Нет, правда…

– Индикатор, и правда, прост: если остаётся тайна, сколько ни рассуждай, объясняй, значит – искусство!

– Вы о последней книге Бухтина-Гаковского? Читала, не отрываясь. Научная книга, а всё опоэтизировано. И в этом она при всей своей новизне – традиционна.

– Да, Россия перенаселена дохлыми поэтическими химерами, но они чудесно ожили в компьютере Бухтина, – соглашался Шанский, – да, «Роман как тайна» – фундаментальная монография, она фактически писалась всю жизнь, в неё органично вмонтировались статьи, печатавшиеся в самиздате. Многое в тех статьях казалось заумью, теперь, когда всё собрано вместе, читается на одном дыхании.

– Восемьсот страниц одних рассуждений и объяснений! Вы, если не ошибаюсь, с детских лет Бухтина-Гаковского знаете?

– Копались в одной песочнице… щёлк, опять на север, на север, к Ферраре… щёлк… – расследования мотивов и поводов к совпадению одной фамилии у персонажей двух разномасштабных романов Манна и Набокова, даже тогда, когда приподымается завеса над тайной, сами по себе набухают таинственностью внероманной интриги, – потянулся к бокалу Шанский, – а собирание подробностей в назойливо повторяющихся поездках мюнхенским трамваем в Швабинг, а этимология имени-фамилии главного героя в «Докторе Фаустусе»?

– Но почему всё-таки «Адриенна Лекуврер»?

– Опера с двойным дном! Театр в театре, страсти и злодейства шаржированы, серьёзность музыкальных перипетий перемежается с балаганом; получилась опера про оперу, её закулисную механику. И намёк Манна, который эту оперу не мог не видеть в Италии, и уж точно – в Мюнхене, где, как справедливо замечает Бухтин-Гаковский, её премьера прошла с триумфом. Так вот, намёк Манна вполне прозрачен и – в его духе! – ироничен: он ведь, посмеиваясь в стриженые усы над жанровыми клише, с множеством присущих старому-доброму роману подробностей пишет в «… Фаустусе» о внутренних пружинах искусства.

Ика испуганно глянула на часы.

– Никак не решитесь спросить меня, наконец, есть ли жизнь на Марсе? – пошутил Шанский.

Соснин сжался: только бы не сменили тему!

– Не липните к экрану, вредно для глаз, – на бегу тронул за плечо продавец. Носился вдоль телевизионного ряда, как угорелый; почему у него ноги не разъезжались на скользких плитках?

Ика, подбирая слова, растерянно улыбалась.

– Не волнуйтесь, Ика, мы, дав кругаля, вернулись в закулисье с готовностью выскочить на авансцену!

– Чубайса на нары, долой, долой… банду Ельцина под суд… под суд… долой, – устало голосила за витриной редевшая на глазах толпа, среди передовых пикетчиц промелькнула старенькая пионервожатая-Клава; за униженными крикунами темнел забор.

– Тогда поясните-ка, Анатолий Львович! Восторгаясь нашим политическим театром, вы имеете ввиду типажей-политиков или тех, кто делает миллионы из воздуха?

– И те, и другие великолепны, но разве стоит сегодня отделять Чичикова-бизнесмена от Ноздрёва-политика? А Манилов, выслужившийся в генералы, – разве не именины сердца? Это ансамбль. И кровеносная, нервная системы общие, не говоря о финансовой. Но я не о них, внезапных героях буйного времени, калифах на час, которым так удобно, так уютно отыгрывать свои корыстные ролишки в иллюзорной кулисной темени; как славно распорядились они наследством театральных условностей! – им мнится, что они в темноте, им плевать на то, что мы все их подтасовки и комбинации отлично видим. Но я сейчас, – безостановочно сыпал Шанский, – о банкротах мысли. Набирали во рты воды, держали языки за зубами, молчали в тряпочку, теперь прорвало – фонтанируют-витийствуют в лучах софитов. Им недавно поэт советовал от души: раз не дано предугадать, как ваше слово отзовётся, то пусть оно пока заткнётся и в этом будет благодать… однако разболтавшимся гневливцам обычно не дано слушать, тем паче – поэтов. Ярчайшее проявление одновременного краха и торжества мифологического сознания! Обличают государство и – взывают к нему; политическое оперение разное, но все – типичные леваки-социалисты, а левой интеллигенции частенько выпадает в истории провокативная роль, алча абстрактного совершенства, не в меру активные идеалисты загоняют реальность в трагические ловушки – кто в Европе, обругивая капитализм, славил Сталина, кто обличениями веймарских гримас фактически прокладывал Гитлеру дорогу к власти? Нынешнее фрондёрство обиженной левой интеллигенции отвращает, – пожёвывая язык, Шанский подыскивал не самое обидное слово, – отвращает не столько исторической слепотой, сколько какой-то затхлой провинциальностью: неймётся выцветшие знамёна поскорее поднять… я говорил об этом уже? Да, перемены-то дух захватывают, свершилась невиданная мирная революция, началась поразительная трансформация, а её творцов оболгали, прокляли…

– Кто эти творцы-трансформаторы, они, надеюсь, не левые? – задиристо вскинула головку с мальчишеской стрижкой.

– Ну, хотя бы ставшие пугалами Гайдар, Чубайс.

– Как… как вы можете, Анатолий Львович, – у Ики дрожали губы, – обокрали стариков, разрушили экономику, что осталось – ворам отдали, не на откуп, даром, за эти бумажки-ваучеры… вам, что, стариков не жаль? Им-то как согреть души?

– Жаль, бесконечно жаль, им дурят головы, обещая вернуть жизнь на круги собеса… от этого психическая травма только усугубляется.

– Но гнусные типы народную собственность захватили!

– Вы опять о своём, не хотите перечитывать Бальзака? Ха-ха-ха, в приватизации ангелы не участвуют.

– Но они ведь так грубо всё извратили, Сахаровскую идею конвергенции заменили номенклатурной приватизацией… социализм должен был плавно сближаться с капитализмом…

– Ха-ха-ха, человеческое лицо социализма мирно сближается со звериным оскалом капитализма, ха-ха, умиляюсь грядущему поцелую – Гайдар с Чубайсом, заметьте, на благо нам, простым смертным, идеальной, заводящей в очередной светлый тупик, идее, предпочли идею реалистическую, практическую…

– Мастера искусства, культуры разве не обнищали?

– Ой-ё-ёй, сейчас из жалости разрыдаюсь! Моцарт, между прочим, меньше зальцбургского палача зарабатывал.

– Вы бы, Анатолий Львович, за что боролись?

– Я?! Ну-у-у, я бы не боролся, быть может, голосовал за низкие налоги, за ужесточение контроля над государственными расходами.

– Как приземлённо!

– За высокое и глупо, и опасно бороться, на низость напорешься.

– Но можно ли всё-таки прожить без идеала, без утешения? Гайдар с Чубайсом так резко привычный уклад сломали… недаром и народ, и культурная элита рыночные реформы не приняли!

– Ещё как приняли, никто голодовок не объявлял! Все в магазины, как на праздник, ходят, всё без талонов и очередей покупают, – со всхлипом сглотнул слюну. – О, всякая демократия – это лишь лицемерно облагороженная охлократия, – снова сглотнул слюну, – это штука консервативная, лишь способная удерживать баланс, разделяй-не-разделяй власти, большинство всегда за стабильность, всегда против резких перемен, толчки развитию, то бишь – пинки под неподъёмные зады, дают кризисы, революции, ну, а ярость благородная от имени народного, – сглотнул, захлёбываясь, слюну, – в нашем с вами случае и политически, и психологически легко объяснима, – пришли умные, дельные, что и само-то по себе подозрительно, пришли и смело обнажили простенькую истину: всех ограбили коммунисты – казна пуста, и пусто не только на прилавках, – в кладовых хоть шары катай… и обнажили гласно, мирно.