Приключения сомнамбулы. Том 2 - Александр Товбин

– Минуточку, мы вас слушаем…

– В еженедельнике «Поза» пишут, что оральный секс научные открытия стимулирует, скажите, фундаментальные или прикладные?

– Вы ошиблись номером, ток-шоу «Позы» в соседней студии.

– На зажим свободы жалуются ещё! – трясся от смеха Шанский, – до чего народ любознательный.

– Пожалуйста, говорите.

– Я учительница русской истории, мне больно, что вы, будто агент влияния, ихнюю аморальность славите. Разве на вашем хвалёном Западе не… ту-ту-ту…

– О, на Западе я ваш рьяный защитник! Самое гнусное там, как и здесь, впрочем, это левая и, стало быть, самая передовая, фанатично поклоняющаяся высоким отвлечённым началам интеллигенция, по-ихнему – левые интеллектуалы, к счастью для своих стран не имеющие шансов придти к власти, засевшие в университетских гетто. Но почитайте-ка самую заносчивую парижскую газетку «Liberassion»! Из своего прекрасного, свободного и комфортного далёка с тремястами сортами сыра её писаки-правдолюбцы, прямые наследники всбесившейся сытой интеллектуальной швали, перегородившей в шестьдесят восьмом году Париж потешными баррикадами из собственных перевёрнутых автомобилей, без устали пеняют нам предательство социализма – не могут простить его позорное поражение! При этом едва ли не все они, фанатичные благополучные социалисты, пеняющие и поучающие, уверовали, что обрели духовного вождя-учителя в Достоевском, он их последняя надежда, опора в поисках для России им угодного будущего, о, им вовсе нет нужды терзаться – Христа ли предпочесть, истину, нет, для них Достоевский прежде всего и не Христос, и не истина, и не провидец даже – их возбуждает мутная взвесь из идейных национальных мук и посконной душевности; упиваясь Достоевским, они свято верят в то, что русским от века и навечно вменено страдать. Только мрачной бытовой экзотикой и гибельным духовным страданием во имя всемирной справедливости мы им интересны, если не страдаем – значит, не существуем; на лбу Шанского блестел, плавясь, грим.

– Вы? Опять дозвонились?! Пожалуйста.

– Я учительница русской истории, а вы социализм последними словами клянёте, всё наше охаиваете, но я-то знаю, у нас – свой путь, свой единственный верный путь.

– А если снова приведёт к пропасти?

– Всё равно не свернём.

– Вам – исключительно вам! – счастливого пути… ту-ту-ту.

– Нам и своих резонёров хватает, работать некому!

– Согласен, согласен, – с дурашливой гримаской закивал телефонному критикану Шанский, – резонёров более, чем достаточно, только я-то теперь, согласитесь тоже, в другую сторону резонирую… в Европе… Прозрачные фоновые щиты-экраны, в которых резвились зайчики, передёрнула зелёная судорога.

– Только и слышишь – в Европе, в чистенькой цивилизованной Европе. Где она, та подлинная Европа?

– Границы, от географии отвлекаясь, провести трудно, всем европейским городам сделали стандартные пластические операции: подтянули морщинки на фасадах, питательные маски прикладывают. Повсюду – любо-дорого. А если по сути… по духовной и культурно-исторической сути… кто-то из умных французов считал, что Европа кончается там, где стоит последний готический собор.

– Выходит, раз нет у нас готических соборов, то мы не в Европе обитаем, а в…

– Спасибо за оригинально срифмованный силлогизм! Только не забывайте, у нас есть Санкт-Петербург. Сей град, поверьте…

Ика отключила телефон.

– И каково вам, Анатолий Львович, по ту сторону границы, среди готических соборов, не тужится?

– Вино и страсть терзают жизнь мою, ха-ха, страсть к зелёному вонючему сыру. Только учтите – мой пример не непременно другим наука… да, мне комфортно, я тоже, каюсь, сыр к вину подбирать люблю, но за благоденствие платить надо, а европейское благоденствие уже двумя мировыми войнами сполна оплачено, что дальше? Постепенно изводит упорядоченность унылого процветания, в шаловливой Франции ещё полбеды, зато где-нибудь в Германии, Дании меня частенько и всерьёз терзают навязчивые анархические идеи.

– ? – удивлённый взгляд.

– Ну-у-у… – тянет зайти в рыбный ресторан и заказать бифштекс с кровью.

– Ого, покушение на устои! – заулыбалась Ика.

– Да, стыдно признаться, там, под напором фальшивых улыбок, частенько чувствую, что левею. И будто какого-то взрыва жду, как спасения.

– Правда ли, что там уже нельзя курить в ресторанах?

– Правда! Скоро есть и пить запретят! И – пикнуть боязно из-за густопсового террора политкорректности.

– Оптимистично! А каково вам…

– Да, войнами и революциями у нас за сто лет благоденствия вперёд заплачено, а его, благоденствия, пока нет и нет.

– Так каково же вам на перевёрнутой вверх дном исторической родине?

– Это – поверите ли? – экзистенциальное приключение!

– Писательство – призвание одинокое, тихое. Как и чтение. Всё, что между этими зеркальными процессами – маркетинг.

– Погром в «Серебряном Веке», погром… – задыхался от счастья плут, играя негодование, – бритоголовые национал-большевики ворвались в зал ресторана, когда… только у нас есть эксклюзивные съёмки… вы увидите эти кадры первыми… первыми…

Опять вдоль столов заведённо побежали молодые чёрнорубашечники, опять полетели в Лейна тухлые яйца, гнилые помидоры – шмяк, шмяк, шмяк – в позолоченную лепнину, на бис увернулся от помидора Тропов.

– Мы связались со скандально-известным писателем Лимоновым, фюрер национал-большевиков открестился от руководства акцией, он отрицал, что отдавал приказ громить «Серебряный Век», он лишь не смог удержать соратников от спонтанных вспышек справедливого гнева… отметим – книга самого Лимонова в шорт-лист не попала…

Ведёрца с шампанским – на пол, потащили со стола скатерть… телекартинкой завладел спаситель торжества Никита Сергеевич…

– Как удалось найти с погромщиками общий язык?

– На заблудших молокососов стоило цыкнуть, хвосты поджали.

Блеснули-брызнули рекламные флаконы крепкого мужского одеколона, красотка в воздушном платье принюхивалась к надушеным усам Никиты Сергеевича.

– Кто автор? Вот он, вопрос вопросов! – Шанский взлетел над креслом, – Иван Петрович Сидоров, обозначенный на обложке, – это всего лишь конкретный человек, холостой или семейный, здоровый или болезненный… а автор – фантом.

Вот-вот, – обрадовался, поскользнувшись, еле устояв, Соснин, – фантом.

– То есть?

– История с Шекспиром – потрясающая метафора бесплотности автора.

– Итак, священная жертва приносится в тишине?

– Конечно, жертву, к которой взывает Аполлон, принято приносить не на людях, в одиночестве, хотя ныне всё охотнее жертвователи оголяются на виду у всех, чтобы и до написания громогласно обещанного шедевра искупаться в эфирной славе, подороже продать интимные секреты творения, чтобы потом, развивая успех… всё больше у нас писателей-шоуменов, дуэлянтов у псевдополитических барьеров, даже гладиаторов на телеаренах. И, само собой, ныне в художественную тишину врываются непрошенно, бесцеремонно…

Щёлк.

Треплев, распахивает окно, прислушивается: как темно! Не понимаю, отчего я испытываю такое беспокойство.

Аркадина: Костя, закрой окно, а то дует.

– Языки говяжьи, отечественные… – назвал по радио номер секции вдохновенный девичий голос.

– Парную говядину брала, вырезку… сегодня – мороженая, бельгийская.

Треплев: я так много говорил о новых формах, а теперь чувствую, что сам мало-помалу сползаю к рутине.

Щёлк.

– В тишине, в долгой тишине творящего одиночества, писателю за каждое своё слово бывает стыдно.

– Чего же стыдится он?

– Того, что не нашёл других слов, лучших.

Щёлк… сдвинулся.

– Кроме идейных плакс-воителей на авансцене, кроме саморазоблачительных шумовых эффектов писателей-шоуменов, всё славно? – не находя новых вопросов, забуксовала Ика, – каковы ваши впечатления от…

– Удручающие, – вздохнул Шанский, – новая архитектура глубоко провинциальна, робость и безволие выдаются за верность историческому наследию. В правах уравняли подлинные памятники и очевидную рухлядь, которой легче и удобнее подражать: лопаточки, подхватывающие ритмику соседних фасадов, накладные карнизы, башенки на углах. Мутная традиция законсервирована во благо посредственностей, посконных посредственностей – подражают вроде бы европейцам, а получается какая-то азиатчина. Увы, бездарная архитектура клеймит инерционную творческую эпоху… так бывает – время бурное, вкусы – старые.