Приключения сомнамбулы. Том 2 - Александр Товбин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Политологи верят, что жизнь, качнувшись вправо, качнётся влево.
– Избави бог! – картинно перекрестился Шанский.
– Задайте свой вопрос, слушаем.
– У нас был ошибочный идейнно-исторический путь?
– Ну да, мы шли и шли от Третьего Рима к Третьему Интернационалу, от победы к победе, а когда к пропасти подошли…
– С чем, если кратко, советскую власть и её социализм можно сравнить?
– Сравнивал уже – с гибридом тюрьмы и детского сада, где всем, кто себя хорошо ведёт, обещают счастье… счастье на века.
– И что же такое настоящее счастье?
– Отложенное несчастье!
Ту-ту-ту… – примем ещё звонок.
– В Париже тоже под мостами ютятся…
– Ха-ха-ха, в огороде бузина… В Париже я и под мостами не встречал клошаров-интеллигентов, злобно-одержимых светлыми идеалами, зато здесь их повсюду полным-полно и всем-всем подавай трибуну на авансцене…
– Вы говорите: самая демократическая страна…
– Нет, нет, на столь грубую лесть я не способен – самая свободная! Это не одно и то же, демократией не пахнет пока, до работающей демократии далеко…
– Вы в Париже слово «совок» слыхали? Вы о совках?
– Слыхал, презрительным словцом этим, как понимаю, перво-наперво отрыжка советской власти, её долгое гнусное послевкусие в нас самих припечатываются. Ёмкое словцо, для ущемлённых эмигрантских самолюбий приятное, но я-то не о вульгарных совках, которых неутомимо отштамповывало наше славное прошлое, устремляясь в светлое будущее, – заразительно засмеялся Шанский, снова страстно ударил в давно им, как казалось, расколошмаченную мишень, – я о социалистах-идеалистах-шестидесятниках, их, последних утопистов нового времени, лопнувших мифах. Заодно – о самой передовой и прогрессивной когорте, которая в догматичном воспевании абстрактной свободы для всех и вся и в обличениях злых намерений любой власти вырождается в тоталитарную секту. Многие эмигрировали с идеей, что здесь всё и навсегда – мрак и грязь, там, на Западе – вечный свет. Удивительно ли, что меня многие парижские эмигранты-борцы, те, кто из несгибаемых, объявили отступником, поскольку меня воодушевила августовская революция; для одних эмигрантов она – суть хитрая операция КГБ, другие раздосадованы, что обошлись без их советов, меняя политическую систему, третьих буржуазный нагар шокировал. Вот, посетил недавно Петербург один из непримиримых, с ядовитой пеною на губах, идеалистов, ранее научный коммунизм преподававших, а ныне прохлаждающихся в тени мирового капиталистического зла: брезгливо глянул на Невский, увешанный и за-лепленный пёстренькими рекламками, поклялся – больше ни за что не приеду, всё, как всюду, становится. Борца-идеалиста испугало и самое робкое продвижение от казённой советской аскезы, от бытовых ухваток лагерной зоны к вульгарненькой буржуазной норме. И какой у закордонных критиков наших извечных несовершеств комплекс учительства, какие риторы… – Шанский имел, что ответить клеветникам России.
– Но совок душит, душит и душит, как с ним справляться? – требовательно вопрошала трубка.
– По капле выдавливать, как ещё…
– Вы безжалостны, они хотели пользы стране, а…
– Я никого не обижаю, я сожалею, что индивидуальная рефлексия заменилась слезливым публичным воспеванием собственных травм, выставлением неоплаченных счетов; сожалею, что политические психоаналитики не удосужились вникнуть в историю болезни своей эпохи…
– Столько горя выпало, и диссиденты…
– Завидую личной смелости диссидентов, хотя и жалею тех из них, кому и на нарах человеческое лицо у социализма пригрезилось, всем – спасибо, я лишь о том, что бурливые шестидесятые обернулись идейным пшиком, внештатным властителям прогрессивных дум, приросшим нынче к утыканным микрофонами фуршетным столам, давно пора властвовать в дворовых Гайд-парках.
– Вот балаболка! Щёлк.
концовка новостей или какого цвета пот у бегемота– В берлинском зоопарке внезапно порозовел бегемот. В бассейне меняли воду, бегемоту на берегу стало жарко, он вспотел…
Шанский и Ика виднелись далеко-далеко, почти у Сицилии.
щёлк, щёлк, щёлкКино завершалось пресс-конференцией. Грегори Пек-журналист, Одри Хепбурн-принцесса прощались взглядами… Щёлк!
от разоблачений к саморазоблачению, запитому французским вином– А вы-то сами, Анатолий Львович… – не без смущения царапнула Ика.
– И я, и я, конечно, – охотно закивал Шанский, смешно надул щёки и гордо посмотрел в камеру, – конечно, и за мной, как за каким-нибудь идеалистичным говорливым борцом-обличителем, гаденький словесный шлейф волочится! И у меня булькает и подгорает каша в башке – всё хочется сказать сразу, от подобных сверхжеланий, между прочим, и русские романы такие аморфные. И у меня, конечно же, комплексы, и меня вытащили на авансцену поболтать языком, и я, гордый новоиспечённый трибун, до тошноты поучаю, хотя в человеческое лицо у социализма и прочие идейные благоглупости никогда не верил… и презирал, и до сих пор презираю замкнутые политические игры на чёрно-белой клавиатуре… наши против не наших… щёлк.
Метнулся вправо.
– Нельзя одной краской мазать…
– Я и не мажу, я лишь объясниться стараюсь…
Щёлк, щёлк.
– Говоря о патриотическом фланге, вы ни слова не сказали о евразийцах…
– Что в лоб, что по лбу… щёлк, прыжок в сторону.
– Но был же и реальный протест, – зарделась, глазки блестели; вопросы и возражения утомительно повторялись.
– О, рок-музыканты дивно протест взвихрили – помните изящного корейца с отточенно-острой, как в восточных единоборствах, жестикуляцией? – мы хотим перемен…
– Имеются языки говяжьи, печень и белое мясо индейки, прессованное…
– Я не о том, у нас были великие борцы…
– Трубки надёжные, корейские. От «Самсунга»…
– Имеются языки говяжьи, печень и…
Шанский отпил вина.
почти объяснилсяПоставив бокал на изящный стеклянный столик, Шанский одарил зрителей своим обводящим широким жестом, как если бы на сей раз, после всех вариативных повторов и разворотов темы, так его взволновавшей, надумал перейти к обобщениям. – Разве внезапное до невероятности обрушение идейных и идеологических каркасов могучего, – с удовольствием нажал, – государства, обрушение, которое мы, разинув рты, наблюдали, – глянул в камеру, словно просил поддержки, – не пошатнуло веру в привычный мыслительно-понятийный аппарат прогрессивной интеллигенции, ориентированной на абстрактный идеал и обязательное противостояние любой власти? Надеюсь, пошатнуло, не жалко. Но, что же мы действительно получили? – спросил сам себя тихо-тихо, со скорбной миной, – кто не согласится, что оригинальные смыслы у нас вообще давненько не продуцируются, что всемирно-исторический феномен русской религиозной философии, выпестованный в начале прошлого века, за редкими исключениями, актуальными и сегодня – вспомним «веховцев», Ильина с Федотовым – лежит в руинах? А из свежезамусоренных советских руин попрежнему торчат лишь опорные протестные символы – два восхитительных, героических, но, увы, уже не несущих новых содержаний столпа. Контрастные течения русской мысли последних десятилетий, ими символизируемые, – сахаровское и солженицынское – не совладали с динамичным противоречивым богатством жизни, упёрлись с общей закономерностью в тупики отрицающего гнусную постсоветскую реальность непонимания. У Сахарова и Солженицына свои ясные императивы, у одного – либерально-демократический, у другого – почвенно-демократический, однако, вынужден вновь и вновь повторяться, в основе разных, едва ли не враждующих политикокультурных устремлений – морально-нравственный идеал, хотя история морали не признаёт, Клио – аморальная дамочка…
– Минуточку, мы вас слушаем…
– В еженедельнике «Поза» пишут, что оральный секс научные открытия стимулирует, скажите, фундаментальные или прикладные?
– Вы ошиблись номером, ток-шоу «Позы» в соседней студии.
– На зажим свободы жалуются ещё! – трясся от смеха Шанский, – до чего народ любознательный.
Шанский вовсе не агент вражеского влияния– Пожалуйста, говорите.
– Я учительница русской истории, мне больно, что вы, будто агент влияния, ихнюю аморальность славите. Разве на вашем хвалёном Западе не… ту-ту-ту…
– О, на Западе я ваш рьяный защитник! Самое гнусное там, как и здесь, впрочем, это левая и, стало быть, самая передовая, фанатично поклоняющаяся высоким отвлечённым началам интеллигенция, по-ихнему – левые интеллектуалы, к счастью для своих стран не имеющие шансов придти к власти, засевшие в университетских гетто. Но почитайте-ка самую заносчивую парижскую газетку «Liberassion»! Из своего прекрасного, свободного и комфортного далёка с тремястами сортами сыра её писаки-правдолюбцы, прямые наследники всбесившейся сытой интеллектуальной швали, перегородившей в шестьдесят восьмом году Париж потешными баррикадами из собственных перевёрнутых автомобилей, без устали пеняют нам предательство социализма – не могут простить его позорное поражение! При этом едва ли не все они, фанатичные благополучные социалисты, пеняющие и поучающие, уверовали, что обрели духовного вождя-учителя в Достоевском, он их последняя надежда, опора в поисках для России им угодного будущего, о, им вовсе нет нужды терзаться – Христа ли предпочесть, истину, нет, для них Достоевский прежде всего и не Христос, и не истина, и не провидец даже – их возбуждает мутная взвесь из идейных национальных мук и посконной душевности; упиваясь Достоевским, они свято верят в то, что русским от века и навечно вменено страдать. Только мрачной бытовой экзотикой и гибельным духовным страданием во имя всемирной справедливости мы им интересны, если не страдаем – значит, не существуем; на лбу Шанского блестел, плавясь, грим.
