Приключения сомнамбулы. Том 2 - Александр Товбин

Ика растерянно заморгала. – Как, искусство не объясняет мир?

– Объясняет. При этом, – заразительно засмеялся, – всё явное становится тайным.

– Классика – самое содержательное и самое понятное, ясное из того, что создано искусством? Почему Бродский…

– Классическое восходит к античному идеалу, это – высший, устоявшийся образец, а не верховный, поднятый над другими, стиль, классическое для Бродского было синонимом высокого в искусстве, того, до чего трудно дотянуться. И сказывалась, конечно, акмеистская закваска, на которой и он, благословлённый Анной Андреевной, поднимался. Именно в таком смысле его поэзию можно считать классической. Пожевав язык, Шанский вспомнил. – Бродский как-то назвал Петербург классическим городом, мы вечер проспорили, разводя классическое и классицистское, город-то полистильный, классицизм в него локально вкраплен Кваренги, Стасовым, а цельные и масштабные ансамбли Росси – лишь величественное исключение из правил высокой, заданной фактически свободной структурой, полистилистики: трезубец – барочный, кривизна непрерывных фасадных стен, развёртывающихся вдоль каналов, роднит с городскими образами средневековья…

– Но есть что-то главное, ведущее…

– Петербург, как известно, родился в эпоху барокко и несколько раз им заново вдохновлялся.

– В барокко какой признак можно посчитать главным?

– О, барокко – это скорее порывистая возвышенность творческих настроений и состояний, чем стиль, у барокко, у его дух захватывающих форм-пространств, есть лишь излюбленные символы бесконечности – свет, вода, обелиски.

За почти бесшумно скользившим пылесосом тянулся свеже-блестевший след – бело-розово-зелёная чересполосица Форума Романо, три золотисто-светлых дворца на Капитолийском холме. Будто б солнце обрызгало… Пылесос, задев блеском театр Марцела, свернул влево, к Тибру.

– Денег куры не клюют? Столько на итальянскую плитку выкинули.

– Сколько ещё «Большой Ларёк» отстегнёт за новую крышу!

Бездонно-синее небо, синее сияние моря… пышная растительность греческих островов, силуэты которых наслаиваются друг на друга нежной голубизною гор; на переднем плане – живописные вкрапления бело-розовых домишек в вечнозелёный склон. Чуть слева – бухточка с яхтами, глиссерами.

В полотняном креслице – режиссёр, бронзово-загорелый, неотразимо-демократичный: в красной футболке, шортах, сандалиях на босу ногу.

Андрон Сергеевич, испив минералки, даёт последние чёткие указания бронзово-загорелому Одиссею с орлиным взором и приклеенной мочалистой бородой, тот, в тяжёлых боевых доспехах, понимающе мычит по-английски, приседает, так и сяк поднимает меч.

За лепкой образа ревниво следит бронзово-загорелая белокурая и ясноглазая Пенелопа в милом, сплетённом из разноцветных кожаных шнурков, платьице.

Асистент режиссёра, дождавшись знака мэтра, орёт в мегафон, созывает из-под теневого навеса осоловелую массовку: засверкали на солнце рельефные щиты, мечи… море заштриховали пики…

– В преддверии «Довлатовских чтений», открытия которых с нетерпением… – Ика, опомнившись, потянула за нить беседы.

Щёлк. – Опять эта говорящая голова!

Заречная: в последнее время вы стали раздражительны, выражаетесь всё непонятно, какими-то символами. И вот эта чайка тоже, по-видимому, символ…

Треплев: это началось с того вечера, когда так глупо провалилась моя пьеса…

– Трубка «Самсунга» сверхнадёжная, вибрация изображения исключена, – сказал вполголоса продавец.

Треплев: о, что тут понимать? Пьеса не понравилась, вы презираете моё вдохновение, уже считаете меня заурядным, ничтожным, каких много…

– А абсолютная чёткость изображения гарантируется международным стандартом, – не отставал продавец, – только чересчур не надо приближаться к экрану.

Треплев: у меня в мозгу точно гвоздь, будь он проклят вместе с моим самолюбием, которое сосёт мою кровь, сосёт, как змея…

Щёлк.

– Безбоязненно повторюсь, писательство – одинокое прибежище тишины. И чтение – тоже. Писательство – особая сфера творчества, где писатель и читатель общаются напрямую, исключительно один на один, книгу не читают коллективно. Поэтому-то за искусы публичности именно писателей и ждёт расплата, мне страшно за хороших писателей, когда они, дабы умножить свою популярность и, стало быть, тиражи, вещают с телеэкранов в многомиллионную пустоту. Шанский медленно пил вино, пил, пока по нижнему краю экрана бежали буковки: Бордо, «Чёрный принц», дистрибьютер… телефон… факс… – Само собой, – поставив бокал, когда строка убежала, оживился Шанский, – между рукописью и читателем книги распухает ухватистая служба распространения, которая озабочена массовизацией штучного творческого продукта, продажей. Однако и одинокий человек-пишущий, как и всякий человек, частенько бывает слаб, он тихо алчет публичной славы, хотя для того, чтобы прославиться, таланта, даже гениальности мало – судьба должна исподволь вживить в талант маркетинговый механизм. Напористый идеализм художника словно угадывает будущий спрос, тащит к славе и коммерческому успеху поверх препятствий, хотя успехом этим ему, смертному художнику, чаще всего не дано воспользоваться. Такому художнику, пусть и исподволь, пристало участвовать в саморекламных, вовсе не современникам своим, а будущему адресованных акциях. Если сам себя не возвеличишь, если близкие люди и обстоятельства не помогут убедить мир в твоей гениальности, кто же тебе отведёт пьедестал в истории?

– Есть примеры?

– Лучший пример, правда, из живописи – Сальвадор Дали. Он, угадывая-формируя будущий спрос, даже, казалось, перестарался, его тараканьи усы были какое-то время куда завлекательней шоковых сюжетов картин. Впрочем, перестарался ли? – усы до гламура дотянулись.

– Поясните.

– Провидец-Дали сделался первым художником гламура.

– Допустим. А если нет усов? – как у Бродского.

– Позарез нужна биография: легион друзей-мифотворцев, воюющих с разрозненными мифотворцами-врагами. Но сперва – истинные жизненные передряги, заторы на творческом пути, свинцовые мерзости власти и пр. И тогда пронзительный, но нудноватый сказ о высоком, каким сделалась в Америке предсмертная поэзия Бродского, получает – параллельно – героико-детективный сюжет.

– И – роковую канву любовной драмы? Бобышев хвастает направо-налево, что Бродский пытался себе перерезать вены, остались следы.

– Я тех следов не видел, – пресёк Шанский.

– Каким был Бродский в молодости?

– Озарённым будущей славой!

– Бродский мечтал о славе?

– А как вы думаете? Если поэт картавит, но пишет – «красное дерево частной квартиры в Риме»… р-р-р – в каждом слове… вернее, было в каждом, потом он всё же «старую» на «частную» заменил. Каково фонетическое самомнение, какова заносчивость, а? Или это фонетическая оговорка по-Фрейду?

– Нет, серьёзно…

– Если серьёзно, то поэзия искрит именно фрейдистскими оговорками. Во всяком случае, Бродский никогда не сомневался в своём величии. Как-то на вечеринке, где он, юный – зардевшийся и огненновласый – выдул гранёный стакан водки и принялся услаждать нас вдохновенными картавыми завываниями, по-моему, читал навзрыд «Стрельнинскую элегию», помните? – цветник кирпичных роз, зимой расцветших… какой прекрасный свист из лет прошедших… помните? – он читал, а я имел неосторожность колоть орехи и получил от юного гения по полной программе. Незадолго до смерти Иосифа мы выпивали с ним в «Самоваре», так он, нобелевец, мне обидно-громкие орехи припомнил; Рэм Каплун, который и те непочтительные орехи грыз, и нам же наливал в «Самоваре», не даст соврать.

– У вас проскользнула неприязнь в иронии.

– Всё просто, мне дорог большой поэт, но поэт в тоге гражданских обязанностей – увольте! Да и самого-то поэта, едва он тогу примерит и залюбуется собой в зеркале, едва задекламирует напоказ и сморозит что-то шибко умное в телекамеру, потом же, заставляя повторяться, словно попку-дурака, склеивая и переклеивая, используют в хвост и гриву: гения нынче выгоднее приватизировать, чем нефтяную скважину! А уж мёртвого, по проторенной Чичиковым дорожке… манипуляции посмертной судьбой гения приносят такую прибыль, им торгуют напропалую.

Ика слушала, затаив дыхание; Соснин – так же.