Пётр и Павел. 1957 год - Сергей Десницкий

– Ну, объясните, ну растолкуйте мне, дураку, как вы решились принять от убийцы своего отца этот подарок?!.. Нет!.. Не могу я понять!.. Не могу!..

Павел улыбнулся.

Не мог он… и, честно говоря, не хотел открывать этому забавному старику истинных причин своего, такого странного на первый взгляд, решения. Чтобы художник понял его, надо было бы рассказать всё с самого начала. Но, во-первых, пускать кого бы то ни было в свой внутренний мир, он считал недопустимым, а во-вторых, жалко было времени. Уж ежели начать рассказывать, то не торопясь, за рюмочкой, а на это не один и даже не два часа уйдёт. До завтрашнего утра всего не расскажешь. И с какой это стати он должен открывать душу человеку, с которым только что познакомился?

– Поймите, я ведь не для себя эти шахматы от Генкина принял, а для Петра…

– Какая разница?!.. – не унимался Верещагин. – Что, Пётр не был сыном вашего батюшки?

– Долго объяснять, Иннокентий Олегович… Простите.

– Не хотите, не надо, – неожиданно, но безо всякой обиды прервал свои расспросы старик. – Я за чужие заборы заглядывать не люблю… А мы, кстати, уже пришли. Вот моя обитель, вот мой дом родной!..

Дом, в котором жил художник, был очень древний, бревенчатый, с резными наличниками, по самые окна вросший в землю.

– Осторожно!.. Вторая ступенька у меня не совсем благополучна… Вот… За порожек не зацепитесь, – он безо всякого ключа открыл дверь, и они вступили в густой полумрак сеней. – Я сейчас свет зажгу.

– А вы что же, входную дверь не запираете? – удивился Павел.

– А зачем?.. Если вор захочет, любой замок отмычкой либо фомкой откроет, но при этом дверь перекорёжит, ремонтировать придётся. А коли дверь открыта, никакого безобразия! Заходи, дорогой! Бери, что хочешь!.. А брать у меня, кроме картин, нечего… Так-то вот… Раздевайтесь, а я вам сейчас один фокус покажу.

Старик скинул свой полушубок прямо на кованый сундук и прошёл к двери, что, по видимому, вела в комнаты. Деревянные половицы под его ногами нещадно скрипели.

– Почтенная публика!.. Прошу внимания!.. Концерт для половиц без оркестра!.. Опус первый!.. Си-бемоль мажор!.. Исполняет незаслуженно инородный артист погорелого театра Верещагин-Суздальский!..

Иннокентий Олегович начал ритмично переступать с одной половицы на другую и они… запели!.. "Пам-па-па-па, пам-пам!.." – в этом ритмичном скрипе угадывалось что-то знакомое.

– Ну, что?.. Узнаёте?..

"Пам-па-па-па-па, пам-пам…" – скрипели половицы, старик радостно, озорно подпрыгивал, и… Троицкий наконец-то узнал.

– "Есть на Волге утёс…" – пропел он под аккомпанемент половиц. – Это что ли?..

– Браво!.. Именно это!.. – художник был счастлив до безумия! – Я сейчас первый концерт Чайковского пытаюсь подобрать. Заходите эдак месяца через два-три, сыграю.

– Весьма благодарен за приглашение. Если буду в городе, непременно зайду.

Они вошли в комнату. Это была, как говорят в деревнях, "зала". Большая русская печь занимала чуть не половину просторной горницы, простые деревянные лавки, длинный стол, а на стенах – картины кисти Верещагина-Суздальского: пейзажи, натюрморты, несколько карандашных портретов. И всё исполнено в мягкой реалистичной манере. Ничего общего с тем кошмаром, что висел в магазине "Подарки".

Особенно понравился Павлу букет сирени. Он был настолько хорош, что казалось, в комнате стоит нежный и тонкий аромат цветов.

– Ну, как вам?.. Правда, недурно? – спросил художник, заметив восхищённый взгляд Троицкого.

– Что значит, "недурно"?.. Замечательно!

– А вы ничего необычного в этом букете не заметили? – осторожно спросил старик.

– Только то, что он очень хорош.

– Вглядитесь внимательней…

Павел подошёл к картине поближе.

– Э-э, нет!.. – остановил его Иннокентий Олегович. – Так вы ничего не увидите. Отойдите подальше, вот сюда, – и он указал Троицкому место, откуда надо смотреть. – А теперь закройте глаза, сосчитайте до десяти и только после этого смотрите.

– Зачем же глаза закрывать? – удивился Павел.

– Вы напряжены, дорогой мой, а в зажатом состоянии можно только клопов давить. Успокойтесь, снимите напряжение, думайте о чём-нибудь хорошем, возвышенном, и тогда ваши глаза смогут увидеть прекрасное. Наслаждение никогда не должно быть работой… Ну, расслабились… Прикрыли глаза… Всё хорошо… Всё просто чудесно… Раз… Два… Три…

Павел закрыл глаза. Тихий голос художника убаюкивал, голова кружилась, но только слегка, тёплая мягкая волна разлилась по всему телу… Захотелось и плакать, и смеяться одновременно…

Когда-то, очень давно, он уже переживал такое состояние… Но когда?.. И при каких обстоятельствах?.. Смутные призрачные тени столпились вокруг и, тихо покачиваясь из стороны в сторону, зашептали над самым ухом… Пять… шесть… Голоса были знакомы до слёз, жаль только он никак не мог вспомнить, кому они принадлежат, не мог разобрать ни слова. Но это было даже неважно, потому что теперь он точно знал: его любят и ждут… И вспомнил, когда и где он слышал эти голоса. И тогда, и теперь в это крохотное мгновение, которое, казалось, длится целую вечность, он испытал невыразимое блаженство.

– Молодой человек!.. Вы слышите меня?.. Молодой человек!.. – откуда-то издалека с трудом пробился в его сознание голос Верещагина-Суздальского.

Павел Петрович с трудом разлепил плотно сомкнутые веки.

Из букета сирени прямо на него смотрело прекрасное лицо Зиночки. Это была она!.. Да!.. Никакого сомнения!.. Лёгкая улыбка тронула её чуть приоткрытые губы, а нежный взгляд излучал столько света и любви, что Троицкий не выдержал и зажмурился.

– Что?! – закричал художник. – Вы видели?!.. Вы её тоже видели?!.. Значит, я не ошибся!..

Прошло, наверное, не меньше пяти минут прежде, чем Павел пришёл в себя. На стене прямо перед ним висела картина размером метр на полтора: в стеклянной банке стоял букет махровой сирени, но никакого лица среди буйства белых пушистых гроздьев он не увидел.

– Откуда вы её знаете? – спросил, ошеломлённый фантастическим видением.

– Кого? – удивился старик.

– Зиночку… Мою Зиночку…

– Какую Зиночку?! – художник никак не мог понять, что Павел имеет в виду.

– Но я же видел… Я совершенно отчётливо видел, среди веток сирени проступало женское лицо…

– Да, да, да!.. Именно!.. Она там!.. Чуть правее от центра!..

– Ну, конечно!.. Это лицо моей жены!.. Зиночки!..

– Какая чушь! – взорвался Верещагин-Суздальский. – Там моя жена!.. Сонечка!..

– Какая Сонечка?!.. – тоже не выдержал Павел. – Там Зиночка!.. Зи-ноч-ка!..

– Сонечка! – орал Иннокентий Олегович.

– Зиночка! – вторил ему Павел Петрович.

– Я, что, не знаю своей жены?!..

– А я, по-вашему, выходит, ослеп?!..

– Безумный старик!..

– Молокосос!..

Ещё мгновение, и они сойдутся в рукопашной!..

– Постойте!.. Постойте!.. – первым опомнился Павел. – Мы с вами с ума сошли!..

– Он будет мне говорить!.. – художник остывал гораздо медленнее. – На кой… мне сдалась ваша жена?!.. Да и не знаю я её вовсе!.. Какая-то "Зиночка"!.. Бред шизофреника!..

Троицкий решился идти на "мировую" до конца.

– Ну, виноват… Виноват!.. Простите дурака!.. Сказал, не подумав…

– Вот и зови после этого людей к себе в дом!.. – Иннокентий Олегович начал понемногу отходить. – Согласитесь, мне-то лучше знать, чью жену я написал на этой картине – свою или вашу?..

– Согласен… Простите дурака… Покаянную голову меч не сечёт.

Старость, равно как и молодость, удивительно самолюбива и заносчива!.. Особенно среди творческой интеллигенции. И, наверное, поэтому извинения Павла были приятны художнику. Он снисходительно потрепал своего обидчика по плечу.

– Хотя, сказать по правде, молодой человек…

И неожиданно замолчал.

Троицкому стало мучительно стыдно: ну, за что он его обидел?.. Старик хотел порадовать его неожиданным эффектом, у него это получилось, а Павел, вместо того, чтобы восхититься, удивиться, в конце концов, упёрся, как бык: Зиночка, и всё тут. Идиотизм какой-то!..

– Вы знаете, – начал художник издалека. – История этой картины на самом деле поразительна. Я написал этот натюрморт давно… Очень давно… Страшно сказать: в прошлом веке!.. И подарил его Сонечке на первую годовщину нашей свадьбы. Он ей очень понравился… Был конец мая, мы жили тогда в Тарусе, и к нам в открытые окна свешивались огромные гроздья белой сирени, отчего в комнатах стоял нежный, ласковый аромат. Мы были неприлично молоды, безконечно счастливы и до сумасшествия влюблены друг в друга. Никогда я не работал так плодотворно, как в то лето. Эту сирень, например, я написал всего за два дня. Сонечка сразу повесила картину на стенку и с тех пор, куда бы я ни ехал, где бы ни жил, она всегда была со мной. За четыре месяца я написал шестнадцать пейзажей, двадцать два натюрморта и даже начал писать Сонечкин портрет, но так и не сумел его закончить. Почему?.. Я ведь уже говорил вам, я не портретист. Портреты никогда мне не удавались. Очевидно, Господь лишил меня таланта стать Боровиковским или Серовым. Это, во-первых… А во-вторых, и это, пожалуй, самое главное, человеческие лица слишком уж переменчивы, а попросту говоря, фальшивы. Мне, по крайней мере, всегда так казалось. На иного посмотришь – безплотный ангел, а заглянешь под оболочку – матёрый зверюга. Может быть, я плохой психолог, но понять, разгадать человеческую сущность никогда не мог. Так и с Сонечкой… Вы только не подумайте, что я именно её имел в виду, когда говорил о человеческих перевёртышах. Нет!.. В Сонечке была самая настоящая загадка, какая-то тайна, а это, согласитесь, совсем другое. Иногда мне казалось, вот сейчас я совершу открытие, и Сонечка откроется мне во всей полноте своей противоречивой, но такой богатой натуры, однако уже в следующую секунду ясный образ ускользал от меня и покрывался туманной дымкой смутных предположений и догадок. Много позже я понял, в чём дело… Но это я так… к слову. Этот портрет совершенно измучил меня. Я не мог ни спать, ни есть и, в конце концов, запрятал его подальше, на антресоли, чтобы глаза не мозолил. С глаз долой – из сердца вон!..