Пётр и Павел. 1957 год - Сергей Десницкий

Она страшно нервничала, она боялась спать по ночам, прислушивалась к малейшему скрипу и шороху в коридоре, ей всё казалось, что вот сейчас распахнётся дверь и пропитой голос надзирательницы прохрипит: "Троицкая!.. На выход!..", и её так же, как тех несчастных женщин, "пустят в расход".

– Дурёха!.. Что ты дрожишь так? – успокаивала её Тося. – Тебе бы лежать на нарах да радоваться, что забыли они про тебя. Стало быть, не нужна ты им вовсе. А не то бы вконец замучили, каждый день на допросы таскали бы. Как со мной было?.. Только я задремлю, вызывают: "Коломиец! На выход!". И часа по два воду в ступе толочь принимались. Фантазии у них никакой, один и тот же вопрос по двадцать раз задают. Даже обидно, будто я какая дефективная.

– А за что они тебя? – осторожно спросила Зиночка.

– За то же, за что и тебя – за мужика. Он у меня сварщиком на "Серпе и молоте" работал. И случился в цеху у них пожар: баллон с газом взорвался. Несчастный случай, скажешь? Ничего подобного. Диверсия. А главный диверсант – мой Костя. Взяли его чекисты под белы рученьки и через неделю расстреляли. Но мало им показалось. Какая-то гнида вонючая на следствии показала, будто я на завод приходила и в эмалированной зелёной кастрюле проносила с собой взрывчатку и Костику отдавала. Что верно, то верно. Я уборщицей в заводоуправлении работала, потому пропуск мне на завод не требовался. И кастрюля в самом деле тоже была… Зелёная, эмалированная… Я в ней Костику суп приносила. Он у меня язвенник… был, и нельзя ему никак без горячего… Вот они и меня загребли. Обвинили в пособничестве и стали мучить нестерпимо. Я им про суп, они мне про динамит, я опять же про суп, они туда же – про динамит. Так нам договориться и не удалось. Сейчас в покое оставили. Видать, надоела я им со своим супом. Хоть бы совсем забыли…

Она вдруг рассмеялась.

– Что ты? – удивилась Зиночка.

– Да так… Вспомнила… Рассказывают, будто сидела в Бутырке одна старушка древняя. Документы её куда-то подевались, и не трогали старушку чекисты, потому как без документов у нас никого трогать не дозволяется. Месяц она на казённых харчах сидит, другой… И прибывает к нам сюда вдруг какая-то очень высокая комиссия. Ходит по камерам, смотрит, заключённых расспрашивает. Увидали старушку. "Бабка, ты за что сидишь? Что такое натворила?" А старуха в ответ: "Варила, миленький… Ох, варила!.. Но чистую, как слеза!.. Девяносто градусов без малого… Никто не помер… Не отравился!.. Все живы остались!.. Вот те крест!.." Главный и вся комиссия в хохот. "Не будешь больше?" – спрашивают. "Ох, не буду, милые… Не буду!.." И велел главный гнать старушку из Бутырки взашей. А как выгнали её, через пару недель документы бабкины отыскались, и выяснилось, что ещё в восемнадцатом году она весь продотряд в собственном доме живьём сожгла. Всех до единого!.. Кинулись следом, чтобы назад вернуть, да куда там!.. Ищи ветра в поле!.. Вот оно как выходит иногда: ей вышка светила, а получила бабка свободу. Иногда при советском строе очень полезно человеку, чтобы про него напрочь забыли. Так что живи, Зинаида, да радуйся!.. Поняла?.. – сказала и вдруг исподтишка, чтобы Зиночка не заметила, краешком платка смахнула ползущую по щеке слезу. Но та заметила, переполошилась:

– Что ты?!..

– Да ладно… не обращай… Сердце болит: как там пацаны мои?.. Одни ведь остались… Девки, те взрослые, за них я покойна… Майке в апреле девятнадцать будет, Маринке в мае – семнадцать… А вот пацанчики… Тем уход ещё нужен… И то сказать, младшему, Игорьку, всего только шесть в августе стукнет. Куда он без мамки?.

– Шесть?!.. – удивилась Зиночка. – А тебе сколько же будет?..

– Думаешь, старуха?.. – хмыкнула Тося. – Не смотри, что у меня волос белый, мне всего-то тридцать восемь. Это меня жизнь вконец измутузила. Ну, а ежели меня вымыть, да приодеть, да перманент накрутить, я ещё – ого-го!.. Бабонька в самом соку!.. И всё!.. И забыли об этом!.. О себе заботься!..

Зиночка почувствовала страшную неловкость. Да, Тося сама ей обо всём рассказала, но всё равно возникло такое чувство, как будто подсмотрела она чужую жизнь в замочную скважину, и захотелось сказать сокамернице своей что-нибудь тёплое, хорошее.

– Но, знаешь, ты тоже, не переживай слишком… Если девочки взрослые, присмотрят за парнями, – стала успокаивать Тосю Зиночка.

Та благодарно взглянула на неё и улыбнулась:

– И то верно… Чего вскинулась?.. Сказано тебе, не обращай!.. Ты лучше про своего пацана думай. И только хорошее. Не тревожь мальца. Он хоть и в пузе у тебя, а всё уже слышит и всё понимает. Коли радуешься ты, он следом за тобой от радости ножками сучить начинает. Замечала?.. А вот ежели смута у тебя на сердце, и ему невесело. Слышь, что говорю?

– Слышу, не глухая…

У Зиночки немного отлегло на душе.

А спустя два дня, глубокой ночью, за Тосей пришли.

– Коломиец!.. На выход!.. – прозвучало вдруг громко и весело. Рыхлая, с круглым лицом, изуродованным глубокими оспяными рытвинами, надзирательница явно получала от этой процедуры какое-то садистское удовольствие.

– Вещи брать? – слабая надежда теплилась в этом вопросе.

– А на хрена?.. – вопросом на вопрос ответила надзирательница. – Они те больше воще не понадобятся! – и заржала, очень довольная собой.

Вся камера поднялась на ноги. Тосю любили, и каждая из сокамерниц считала для себя обязательным проститься с ней. Многие зашмыгали носами.

– Только, бабы, уговор дороже денег: не скулить и сопли подтереть. Я ведь на свободу выхожу!.. Ядрёна вошь!.. И с Костиком вскорости встречуся. Мне завидовать надо!..

Высокая худая старуха, одетая во всё чёрное, бывшая в миру, по-видимому, монашкой, перекрестила Тосю.

– Ты бы помолилась перед смертью…

– Э-э нет!.. Вот этого от меня не дождётесь!.. Кому молиться-то?.. Ну, скажи…

– Богу, – кротко ответила монашка.

– Какому Богу?!.. Где он – твой Бог?!.. Он всех нас!.. Всю Россию наедине с усатым сатаной оставил!.. До Него, не то что мои молитвы, вопли безвинных сирот не доходят!..

– Не богохульствуй! – покачав головой, тихо, но строго сказала старуха. – Грех ведь…В глаза смерти смотришь!..

– Знаю… – ответила Тося. – И не боюсь я её. После того, что вытерпеть, вынести довелось, она – моя избавительница!.. – и, уже выходя из камеры, добавила: – Может, в этом и есть последняя милость Его!.. Одно грудь тоской разрывает… Детишек жалко…Прощайте…

Как только за Тосей с металлическим скрежетом и лязгом закрылась дверь, острая резкая боль полоснула Зиночку. Она схватилась обеими руками за низ живота и, застонав, повалилась на нары.

– Батюшки!.. Никак рожать собралась!.. – в испуге крикнула та, что первой схватила Матюшу за пятку.

Стали колотить в дверь, кричать, чтобы пришла надзирателница. Та явилась и, гадливо взглянув на корчившуюся в родовых схватках Зиночку, презрительно выплюнула из себя:

– Та нэхай помрэ, сучара поганая!.. И выблядок ейный тэж!..

Это было последнее, что запомнила Зиночка. Очнулась она уже в тюремном лазарете.

Валентина Ивановна замолчала и долго сидела в своём инвалидном кресле, не двигаясь, с отрешённым лицом. Алексей не спешил нарушить молчание.

Да!.. Сколько же испытаний выпало на долю этой молодой женщины! Он ясно представил себе весь тот ужас, что пришлось пережить Зинаиде, когда попала она из тёплой уютной жизни в грязную камеру со зловонной парашей под боком. И что такое его недавняя отсидка в КПЗ райцентра в сравнении с бутырским кошмаром конца тридцатых годов?.. То, что советская система по самой сути своей безчеловечна, он знал и раньше, и ничего нового сестра ему не открыла. На своей собственной шкуре Алексей испытал, до какой степени государство "рабочих и крестьян" ненавидит и тех, и других. А уж про интеллигентов и говорить нечего!.. Этих вообще дустом надо бы, чтобы под ногами не путались. И всё равно всякий раз, сталкиваясь с извращениями коммунистической идеологии, поражался не столько изощрённой жестокости, с какой репрессивная машина пыталась раздавить своих граждан, сколько жизнестойкости, терпению, благородству простых людей, которых она, эта машина, призвана была стереть в порошок, превратить в недочеловеков. А те не давались и ведь выстояли!..

Господи!.. Сколько горя и слёз разлито по нашей многострадальной земле!.. Сколько вдов и сирот взывают к Тебе, моля о милосердии!.. Прав, безконечно прав был отец Серафим, когда говорил, что прежде мир во зле лежал, а теперь захлёбывается!.. И что-то конца этому безпределу не видать…

– Понимаешь теперь, почему Матвей у нас… такой? – спросила Валентина.

– Понимаю, – кивнул Алексей.

– Что же ты Павла с собой не привёз?

– Не мог я его к тебе никак привезти. Мы ведь с ним так и не повстречались, хотя в Москве в одно время были. Но одно на другое наслоилось и… повидаться не удалось. Он в госпиталь загремел: инфаркт… А у меня в то же самое время Наталья погибла, и нужно было мне Серёжку спасать, в Дальние Ключи везти. Вот и разминулись мы с ним.