Пётр и Павел. 1957 год - Сергей Десницкий

Каково же было её удивление, когда, придя домой, она обнаружила, что в квартире под номером сорок восемь, откуда она сбежала в ужасе перед людьми в малиновых околышках, всё в полном порядке, и никто не ждёт её, чтобы арестовать и тем более везти в тюрьму. Поначалу Зиночка решила, что это недоразумение и если не сегодня, то завтра за ней обязательно придут. Однако… Время шло, но никто не приходил… Казалось, на Лубянке напрочь забыли о её существовании. Она места себе не находила. Не зная, что с мужем и где он, мучилась в безплодных догадках, доводила себя до истерик, и временами ей казалось, ещё немного и она сойдёт с ума. В невыносимых мучения прошло почти пол года, и, когда в конце апреля глубокой ночью за ней пришли, предъявив ордер на обыск, она даже обрадовалась. Наконец-то!.. И поехала на Лубянку почти счастливая…

После очной ставки с Павлом Зиночку затолкали в "автозак" и куда-то повезли. Вместе с ней в наглухо закупоренном кузове ехали ещё три женщины, но она боялась с ними заговорить, а её спутницы не выказывали ни малейшего желания общаться. Уже позже, когда за ней железно звякнул ключ в замке и массивная дверь с визжащим скрипом закрылась, Зиночка узнала, что это страшное место, куда её привезли, называется Бутырка.

А место, действительно, было страшное… В камере на двадцати квадратных метрах помещались сразу тридцать две заключённые. Те, кому повезло больше, а это были в основном уголовницы, лежали на двухэтажных нарах. По двое, валетом. Менее везучие спали под нарами, а совсем никчёмные сидели на полу, тесно прижавшись дружка к дружке, и меняли положение затёкшего тела только по команде, потому как иначе сдвинуться с места было невозможно. Зиночке досталось место у самой параши. Она, привыкшая к духам "Коти", делавшая маникюр не реже двух раз в неделю, принимавшая ванну утром и вечером, должна была вдыхать зловонные испарения, исходившие от грязного бачка, куда всё население камеры справляло нужду!.. Вместо сияющей белизной ванной, мыться ей приходилось хозяйственным мылом над облупившейся чугунной раковиной под медным краном, из которого текла тоненькая струйка холодной воды. Да и то не больше двух минут… Это было невыносимо!..

Спасало Зиночку только одно: она плохо соображала, где она и что с ней происходит. Вернее, происходит не с ней, а с кем-то другим. Всё, что творилось вокруг, казалось ей фантастическим сном, Как будто она смотрела какой-то ирреальный, безконечный фильм ужасов, и почему-то этот дикий киносеанс всё никак не заканчивался, а длился… длился… длился… А ей так хотелось, чтобы в этом жутком кинозале поскорее зажгли свет и можно было бы вырваться на волю, туда, где, вместо лампочки в пятнадцать свечей, светило огромное сияющее солнце!..

Она знала: сейчас её любимые Чистые пруды оделись прозрачной паутинкой незапылённой ещё зелени, и в весеннем воздухе на разные лады худят автомобильные клаксоны, и "Аннушка", звеня и постукивая на стыках рельс, спешит, торопится по бульварному кольцу, а на пруду из репродукторов льётся задорный фокстрот, и красивые молодые люди в белых пикейных костюмах катают в лодках по его блестящей поверхности таких же молодых и красивых женщин!..

Кто ей объяснит, почему она не может выйти отсюда?!.. Почему не может сесть на трамвай и вернуться к себе домой?.. Ведь она не сделала ничего дурного и очень любит всех, всех, всех!.. Без исключений!..

Нет!.. Шалишь!.. Здесь её чувства никого не волновали.

Ощущение реальности происходящего появилось у неё только на третий или четвёртый день, когда глубокой ночью из камеры увели шестерых женщин, что вызвало среди заключенных радостное оживление: места на нарах освободились. "Куда их так поздно?" – обратилась Зиночка к соседке, что сидела рядом. Пожилая женщина с давно нечёсанными серо-седыми космами угрюмо посмотрела на свою наивную сокамерницу, презрительно фыркнула и ответила, усмехнувшись: "Куда, куда?.. На "кудыкину гору"… Пустить в расход бабонек повели…" Зиночка не была знакома с тюремным жаргоном, но, что такое "расход", поняла сразу. И ей стало жутко!.. А ночью, когда камера храпела, сопела, свистела, утопая в тревожных тюремных снах, вдруг пришло осознание: значит, и с ней они могут так же?.. Вот сейчас звякнет ключ в замке… заскрипят немазаные ржавые петли… войдёт хмурая заспанная надзирателница… громко крикнет: "Троицкая! На выход!.." – и уведёт Зиночку из этой ненавистной камеры, чтобы… Как они тут говорят?.. "Пустить в расход?.." Нет!.. Нет!.. Только не это!.. Ведь она не одна!.. Где-то под её тревожно бьющимся сердцем уже зародилась другая жизнь… И если её "в расход", то и не родившегося ещё сына тоже?!.. От ужаса она схватилась руками за свой уже заметно округлившийся живот, и какой-то утробный, животный стон вырвался из её плотно сжатых губ. "Я не хочу!.. Не хочу!.. – еле слышно бормотала она. – Пусть навсегда… пусть даже возле параши… Но не это!.. Только не это!.. Не хочу!

– Что, плохо?.. – услышала она рядом с собой слегка надтреснутый хриплый шёпот.

Зиночка обернулась. Её давишняя соседка, та самая, которая объяснила ей, куда увели шестерых женщин, с нескрываемым любопытством смотрела на неё. Выражение лица у женщины было угрюмое, но Зиночке показалось, что где-то в самой глубине её прозрачных, почти безцветных глаз светилась искорка сочувствия.

– Мгу… – жалобно промычала она и… заплакала.

– Ну, это ты брось! – строго сказала женщина. – Нам здесь распускаться никак нельзя. Держись!.. Иначе – кранты!.. За что взяли?..

– За мужа… – опять не выдержала, заревела.

– Прекрати, тебе говорят!..

– Да я не за себя, – ответила Зиночка. – Я за него…

Она показала на свой живот и снова захлюпала носом.

– Беременная что ли?..

– Мгу…

– Какой месяц?..

– Седьмой!.. – простонала Зиночка и вновь залилась горючими слезами.

– Что-то живот у тебя совсем маленький. Гляди, дохляка родишь… Эх ты!.. Бедолага!.. – посочувствовала женщина. – Тебя как кличут-то?

– Зина…

– А меня Тосей можешь звать. Она с минуту постояла, соображала, видно, как ей поступить с этой несчастной. Потом, решительно переступая через сидящих на полу женщин, стала пробираться к нарам.

– Оксанка! – потрясла за плечо лежащую на боку полную краснощёкую бабу.

– Чего тебе? – сквозь сон, не разлепляя сомкнутых век, недовольно проворчала та.

– А ну, сползай на пол!..

– Куда, куда?!.. – Оксана открыла глаза, и в голосе её прозвучала явная угроза.

– На пол, говорю, сваливай!.. И не выкатывай зенки свои!.. Деваху беременную на твоё место уложить надо.

– Чего?!.. Беременную, говоришь?!..

– А ты будто не слышала?..

– А что другого места нет, что ли?..

– Твоё самое удобное: и форточка рядом и от двери не дует… Шевелись, родимая!..

Камера пришла в движение.

– Что там?..

– Говорит, беременная…

– Кто беременная?

– Тоська.

– Что?!.. Тоська беременная?!..

– Ты чего?.. Сбрендила?..

– Да не Тоська!..

– Сама сказала!..

– Я сказала, Тоська говорит…

– Если не Тоська, кто тогда?..

– Да вон…

– Где?..

– Возле параши девчушка сидит…

– Какая?.. С косичками?..

– Новенькая, что ли?

– Она самая…

– Ну, надо же!..

– Бабы, да что же это!..

– Радость-то какая!

– Счастливая!..

– Как же нам с вами, бабоньки, повезло!..

И куда только подевались хмурые, угрюмые лица несчастных женщин. Они смотрели на Зиночку с нежностью, с любовью, с восторгом, и поэтому, наверное, грязные, плохо оштукатуренные стены, вкривь и вкось исписанные, исцарапанные кричащими посланиями к потомкам, куда-то исчезли, и в камеру вдруг, действительно, заглянуло солнце.

А, может, это им всем только показалось?..

Женщины поднялись на ноги. Оксана, недовольно ворча и потихоньку пуская матерком, слезла с нар. Зиночку чуть ли не под руки отвели в угол, уложили на нары. Боже!.. Какое это было блаженство – лечь на спину и вытянуть ноги!.. Об этом она даже мечтать не могла!.. Оказывается, и в тюрьме можно быть счастливым…

Матюшка в животе начал усиленно сучить ножками. То ли от радости, что матери стало уютно и хорошо, то ли никак не мог привыкнуть к её новому горизонтальному положению.

– Глядите, глядите!.. Колотится!..

– Ой!.. И взаправду!..

– Тебя как зовут, родимая?..

– Зинаида…

– Зиночка, милая, дай живот твой погладить… Я чуточку, осторожненько… А?..

– И мне!..

– И я тоже хочу!..

К животу Зиночки выстроилась длинная очередь. Женщины осторожно гладили круглый Зиночкин живот. У некоторых в глазах стояли слёзы.

– Девчонки!.. Я его за пятку поймала!..

– Ты гляди, не больно-то!..

– Там-то и косточек ещё нет, одни хрящики!..

– Не повреди!..

Народ, что сидел в этой камере, был самый разный. Были тут и политические, и уголовницы, и просто случайные люди, попавшие сюда по недоразумению. Были простые бабы и интеллигентки вроде Зиночки. А одна из них даже утверждала, что она чистокровная немецкая баронесса. Правда, для баронессы фамилия у неё была довольно курьёзная – Марцикашвили!.. Чего только не бывает на белом свете?!.. Кто знает, может, и в Грузии немцев разводить стали… Но почти все они были матерями. Тося, например, родила трёх девок и двух парней. А коли так, то куда его денешь? Материнский инстинкт-то?.. Он всех женщин в мире под одну крыло собирает… И старую большевичку, и уголовницу-рецидивистку. И стало быть, чтобы там разные скептики ни говорили, но главный движитель в этом мире – материнская любовь. Да ещё сострадание. Так уж повелось на Руси: и чужие дети в обстояниях и несчастьях родными становятся.