Собрание сочинений. Т. 9. Дамское счастье. Радость жизни - Эмиль Золя

— Боюсь, что ребенок мертв. Скорее перевяжите пуповину, — прошептал доктор.

Новорожденный не издал похожего на мяуканье резкого крика, сопровождаемого глухим бульканьем, которое свидетельствует о том, что воздух входит в легкие. Он был иссиня-черный, местами мертвенно-бледный, чересчур маленький для восьмимесячного, с огромной головой.

Госпожа Булан быстро отрезала и перевязала пуповину, выпустив из нее немного крови. Ребенок по-прежнему не дышал, биения сердца не было слышно.

— С ним кончено, — заявил Казенов. — Можно было бы попытаться растереть его, сделать искусственное дыхание, но думаю, это ни к чему не приведет… Прежде всего я должен позаботиться о матери, она в этом нуждается.

Полина выслушала доктора и сказала:

— Дайте-ка мне ребенка. Попробую… Если он не начнет дышать, значит я выдохлась.

И она унесла младенца в соседнюю комнату, захватив бутылку с водкой и пеленки.

Новые схватки, но гораздо более слабые, вывели Луизу из оцепенения. Это были последние боли при разрешении от бремени. Пока доктор помогал выйти последу, таща его за пуповину, акушерка приподняла Луизу, чтобы сменить белье, которое снова намокло от сильного кровотечения. Потом вдвоем они уложили ее, обмыли ноги, обернули, их простыней, забинтовали живот широким куском холста. Доктор все еще опасался нового кровотечения, хотя и убедился, что последа внутри не осталось, а потеря крови была более или менее нормальной. Послед и оболочки вышли полностью, но слабость роженицы, — она вся была в холодном поту, — внушала ему тревогу. Луиза уже не двигалась, она лежала бледная, как воск, накрытая простыней до подбородка и словно придавленная одеялами, которые совсем не грели ее.

— Останьтесь, — сказал акушерке доктор, следя за пульсом Луизы. — Я тоже не уеду, пока окончательно не успокоюсь на ее счет.

А по другую сторону коридора, в бывшей комнате г-жи Шанто Полина боролась с усиливающимся удушьем маленького жалкого существа, которое она принесла сюда. Она положила его на кресло перед пылающим камином и, стоя на коленях, обмакивала тряпку в блюдце с водкой и непрерывно растирала его с упорством, с надеждой, не чувствуя даже судороги, которая начала сводить ей руку. Младенец был такой тщедушный, такой хрупкий и жалкий, что она больше всего боялась погубить его, если будет растирать слишком сильно. Поэтому ее движения вверх и вниз походили на нежнейшую ласку, на прикосновение птичьего крыла. Она осторожно поворачивала новорожденного, пытаясь разбудить жизнь в каждом суставе этого крохотного тельца. Но он по-прежнему был недвижим. Хотя от растирания грудь его потеплела, она оставалась впалой, дыхания не было. Напротив, казалось, ребенок еще больше посинел.

Тогда, не чувствуя никакой брезгливости к этому дряблому, едва обмытому личику, Полина приникла губами к маленькому безжизненному рту. Долго она дышала, соразмеряя свое дыхание с емкостью узеньких легких, в которые никак не хотел проникать воздух. Она стала задыхаться, пришлось сделать перерыв на несколько секунд. Кровь прилила к лицу Полины, в ушах стучало, голова кружилась. Но она не сдавалась и целых полчаса пыталась оживить его своим дыханием без всякого успеха: у нее оставалось лишь ощущение тления и смерти. Полина осторожно пробовала делать искусственное дыхание, нажимая на ребра ребенка кончиками пальцев, — все было тщетно. Другая уже давно отступила бы, решив, что оживить его невозможно. Но Полина делала это с отчаянным упорством матери, которая пытается завершить дитя, недоразвившееся в ее утробе. Она страстно хотела, чтобы он жил, и наконец почувствовала, как это жалкое тельце оживает, как маленький ротик слегка вздрогнул под ее губами.

Целый час длилась ожесточенная борьба. Полина изнемогала, она была одна в комнате, позабыв обо всем мире. Но едва заметный признак жизни, который почувствовали ее губы, вернул ей мужество. Не щадя сил, она продолжала растирать ребенка, непрерывно передавая ему свое дыхание. Это была властная потребность победить, дать жизнь. На какой-то миг Полине показалось, будто она ошиблась, губы младенца были опять неподвижны. Но вскоре она ощутила едва заметное подергивание. Постепенно воздух стал проникать в его легкие. Ребенок дышал. Он был воскрешен. Полина слышала, как размеренно бьется его сердце. Губы ее уже не отрывались от крохотного ротика, она делилась с ним жизнью. В этом чудесном возрождении оба они дышали одним медленным, длительным дыханием, которое передавалось от нее к нему, словно они были единым существом. Губы Полины были измазаны слюной и слизью, но охватившее ее счастье, сознание, что она спасла жизнь этому существу, было сильнее отвращения. Теперь она ощущала жаркое дыхание жизни, опьянявшее ее. Когда ребенок издал наконец слабый, жалобный писк, Полина упала перед креслом на пол, потрясенная до глубины души.

В камине высоко взвивались язычки пламени, наполняя комнату ярким светом. Полина сидела на полу перед ребенком, на которого она даже не успела взглянуть. Какой он тщедушный! Какое жалкое, едва сформировавшееся создание! В ней вспыхнул последний протест, вся ее здоровая натура восставала против несчастного ублюдка, которого Луиза родила Лазару. Она окинула горестным взглядом свои бедра, свой трепещущий девственный живот. В этом широком лоне она выносила бы здорового, крепкого сына. То было безграничное сожаление о неудавшейся жизни, о том, что она никогда не будет матерью, останется бесплодной. У Полины при виде новорожденного опять начался припадок, от которого она чуть не умерла в ночь свадьбы Лазара и Луизы. В то утро она проснулась окровавленная, залитая потоком своей бесполезной плодовитости. Теперь, после волнений этой страшной ночи, она почувствовала, как кровь льется из нее, подобно ненужной воде. Никогда она не станет матерью, пусть же вся кровь вытечет из ее тела, уйдет из нее, раз она не может сотворить жизнь. К чему эта зрелость, сильное тело, налитое жизненными соками, крепкий аромат расцветшей плоти. Она останется бесплодной, подобно заброшенному полю. Вместо жалкого, похожего на червяка недоноска, лежавшего в кресле, она видела крупного мальчугана, которого родила бы она, если бы вышла замуж за Лазара, и Полина не могла утешиться, она оплакивала ребенка, которого у нее никогда не будет.

Но несчастное создание продолжало кричать. Младенец стал барахтаться, и Полина испугалась, как бы он не упал. В ней снова пробудились любовь и жалость при виде этого уродливого, беспомощного существа. По крайней мере она облегчит ему жизнь, будет помогать ему расти с той же самоотверженностью, с какой помогала родиться. И, позабыв о себе, Полина продолжала заботиться о ребенке, ухаживать за ним, взяла его на руки, заливаясь слезами; то были слезы сожаления о несбывшемся материнстве и сострадания к человеческим горестям.

Госпоже Булан сообщили, что новорожденный жив, и она прибежала помочь выкупать его. Сперва они укутали ребенка в теплую простыню, потом запеленали и уложили на кровать в ожидании, пока приготовят колыбель. Акушерка, изумленная тем, что он ожил, тщательно осмотрела ребенка и сказала, что у него, видимо, неплохое сложение, но растить его будет трудно, он очень слабенький. Вскоре она ушла, так как Луиза все еще была в опасности.

Когда Полина села подле ребенка, вошел Лазар; ему рассказали о свершившемся чуде.

— Иди погляди на него, — растроганно позвала его Полина.

Он приблизился, весь дрожа, и с губ его невольно сорвалось:

— Боже мой! Ты положила его на эту кровать!

Эта заброшенная комната, еще омраченная трауром, куда так редко входили, теперь была теплой, ярко освещенной, веселой благодаря потрескивающему в камине огню. Мебель стояла на прежних местах, часы застыли на тридцати семи минутах восьмого. Никто здесь не жил после смерти покойной матери. И на той же кровати, где она испустила дух, на этой священной и страшной кровати он увидел свое воскресшее дитя, такое крохотное на широком одеяле.

— Это тебе неприятно? — изумленно спросила Полина.

Лазар отрицательно покачал головой, он не мог говорить, его душило волнение. Наконец он пробормотал:

— Я подумал о маме… Она ушла, и вот другой, он тоже уйдет. Зачем же он появился на свет?

Лазар осекся и зарыдал. Страх смерти и отвращение к жизни прорвались несмотря на все усилия сдержаться, которые он делал над собой после тяжелых родов Луизы. Когда Лазар коснулся губами сморщенного лобика ребенка, он отпрянул: ему показалось, что лоб проваливается. И при виде этого существа, которое он бросил таким слабеньким в жизнь, им овладели отчаянные угрызения совести.

— Будь спокоен, — продолжала Полина, чтобы подбодрить его. — Мы сделаем из него крепыша… Неважно, что он такой маленький.

Он взглянул на нее и стал взволнованно изливать перед ней свое сердце.