В грозу - Борис Семёнович Неводов

по родным местам, по обжитому, привычному миру Анна Степановна почувствовала болезненно остро, когда после ужина все легли спать на полу, и она осталась наедине со своими мыслями. Кончился длинный мучительный путь, больше некуда ехать, не надо ехать. И, как это обычно бывает после долгого напряжения, нервы ослабли, Анна Степановна ощутила упадок душевных сил, какой прежде никогда не испытывала.

«Анна, что с тобой? — спрашивала она себя, лежа с открытыми глазами, — где твоя выдержка? Нюни распустила! Стыдись, старая ткачиха! Ты еще не то видала на своем веку».

Маслова ворочалась с боку на бок, принималась считать до ста — не раз испытанное средство, но мысли не отпускали, цепко держали ее, вызывая в памяти картины пережитого.

Давно ли, кажется, сидела она за столом в кругу своей большой горластой рабочей семьи и слушала рассказы сыновей о футбольных матчах, о производственных рекордах в их цехе. Младший, Виктор, ее любимец, отхлебывая с блюдца чай, говорил всегда возбужденно. Его глаза задорно блестели, он не сидел на месте, ерзал на стуле, вскакивал, вновь садился. Только три месяца, как он был женат на Ксаше, еще не остыл их любовный пыл, и Анна Степановна ревниво наблюдала, как Виктор бережно и ласково обращался с молодой женой. «Уходит от меня», — думала она с горечью.

Давно ли это было? Сколько времени прошло с того памятного вечера, когда она согласилась уехать из родного города? Год, два? Нет, всего лишь три недели. Только три недели, а каким далеким, ушедшим в безвозвратное прошлое кажется ей теперь тот последний день!

Поздно вечером с завода пришел Алексей и хмуро сообщил: немцы близко, и город решено эвакуировать.

— Собирайся, мать, ночью уйдет эшелон.

— А вы?

— Мы остаемся.

— И Вера?

— Она медицинская сестра.

— Я тоже останусь, никуда не поеду. — Маслова сидела на широкой супружеской кровати, на которой родила восьмерых детей. Ее сухие, кривые пальцы вцепились в одеяло. — Не поеду, — упрямо повторила она. — Родилась тут, полвека прожила, тут и умру.

— А ребята? Ксаша молода, одна не управится с ними, и Сашеньке без матери нехорошо. Оставаться вам здесь нельзя, — Алексей долго, терпеливо и мягко уговаривал. Она упорствовала, отказывалась, наконец, поплакала, согласилась.

И вот в мглистый предрассветный час, в туманной дымке, мимо окна медленно поплыл вокзал. Глухо доносилась артиллерийская канонада, будто за привокзальным садиком безостановочно катали тяжелые бочки. Анна Степановна сидела у окна вагона и смотрела на знакомые места: вот железнодорожная больница, где старшая сноха Вера родила первенца Колю; вот школа, куда не так давно с учебниками под мышкой бегал ее младшенький Виктор; а вот и стадион — предмет постоянных разговоров средних сыновей — Сергея и Владимира — физкультурников. Мимо окон уже неслись домики пригородной слободы, огороды с картофельной побуревшей ботвой, колодцы с журавлями. Вот и кладбище, за ним — поля. Город остался позади. Увидит ли она его когда-нибудь?

Воскрешая сейчас в памяти отъезд, Анна Степановна почувствовала стеснение в груди, и, уже не сдерживаясь, горестно заплакала, уткнувшись лицом в подушку.

II

Председатель колхоза Иван Филиппович Червяков — уже немолодой, с проседью мужчина, встретил ткачих довольно сухо. Он смотрел на них, слегка прищурясь, и молча слушал, ожидая, что они, как и приехавшие до них эвакуированные, будут сетовать на свою судьбу, начнут просить одежды, обувки, молока, мяса, — он-то это знает! Он откажет, они уйдут обиженные, потом, чего доброго, в райком пожалуются — канитель! Червяков ожесточенно притушил о пепельницу окурок папиросы, спросил:

— Откуда приехали? — и, не дождавшись ответа, торопливо добавил: — хлеба на первый раз дадим, а насчет молока — извиняйте, коровы перестали доиться.

Анна Степановна нахмурилась.

— Мы не за тем пришли, чтобы клянчить. Сами хлеб добудем, ты работу дай.

— Так, так… Дела, значит, просите? — В голосе Червякова послышались нотки удивления.

— Утром проснешься, — рассказывала Анна Степановна, — ждешь по привычке — вот-вот закричит гудок, позовет. А как вспомнишь, гудка не будет, и затоскуешь… Ткачихи мы, с малых лет к фабрике приставлены.

— К труду привычны, в работе всю жизнь, — поддержала подругу Мария Поленова, — теперь ходим, как потерянные…

— Понятно, — кивнул головой Червяков. — Заскучали, значит. Да ведь на фабрике одно занятие — пустил станок и стой, покуривай, а у нас…

— Положим, — вмешалась в разговор третья ткачиха Васса Хабарова. — А почему одна еле норму дает, а другая на том же станке две гонит? Всяк спляшет, да не так, как скоморох.

— По работе и мастера знать, всюду сноровка требуется, — согласился Червяков. — Воз соломы навить, куда кажется просто, а как-то пришел ко мне Петр Петрович Перепелица, юрист из эвакуированных, просит топки. У нас топка, известно, — солома. «Пожалуйста, говорю, не жалко, возьми лошадь, поезжай на гумно, привези». «Извините, говорит, не сумею, не привычен». Воз соломы навить не умеет! Пришлось женщину посылать, а мужчина видный, здоровый.

— Люди разные, — заметила Поленова.

— Вот я и говорю, — продолжал свою мысль Червяков, — кабы летом, ну там прополка, сено копнить, снопы таскать, туда-сюда, а сейчас, — он слегка развел руки, — ума не приложу, куда вас поставить, вакансий свободных нет, — ввернул он нравившееся ему слово.

В это время открылась дверь, и в избу влез заведующий фермой Шаров, грузный, широкоплечий мужчина. Он вразвалку прошел к столу, сел на табурет, неспеша свернул самокрутку, закурил.

— Работу просят, — обратился к нему Червяков, — куда их определить, как думаешь?

Шаров выпустил клуб дыма, посмотрел внимательно на ткачих и глубокомысленно ответил:

— Не знаю.

— Посоветовал! Голова с мозгом, — усмехнулся Червяков. — Что на ферме делается? Как новое стадо?

Шаров ответил не сразу. Затянулся еще раз, бросил на пол окурок и, сплюнув, старательно раздавил его ногой.

Червяков искоса посмотрел на ткачих: каков, мол, глядите.

Неторопливо Шаров сообщал о новом, прибывшем наднях с Днепропетровщины стаде: коровы в дороге отощали, лежат, три скинули прежде времени. Ухаживать за ними соглашаются Катерина Тучина да Лукерья Огурцова.

— У той дитё малое — недосуг, у той на руках чесотка, третья прямо говорит — не пойду. Скот тощой, то ли будет молоко, то ли нет.

— Так, так, — задумчиво произнес Червяков, — не хотят. Конечно, доярка в интересе от удоя. Среди молодежи надо поискать.

— Пошли нас на ферму, товарищ председатель, — предложила неожиданно Маслова.

Червяков удивленно поднял брови.

— Ишь куда метнула! Доярка, знаешь, — должность серьезная; корова — это же целое богатство по нынешним временам… Раньше доводилось ухаживать за коровами?

«Нет, — чуть было не сорвалось у Масловой, — не только корову, даже кур не держала».

— Была бы охота, заладится всякая работа, — ответила она, — объяснишь, научимся, мы народ понятливый.

— Так-то так, а все же, — колебался