В грозу - Борис Семёнович Неводов

* * *

Ткачихи пришли ровно в семь утра, как привыкли ходить на работу у себя на фабрике. На ферме еще никого не было. Слабо мерцал огонек в фонаре «летучая мышь». В полумраке еле виднелись силуэты животных. В простенке на охапке соломы мирно спал сторож.

— Ну, что ж, начнем?

Только принялись за чистку стойл, пришла Катерина.

— Вы уже здесь? Хотела пораньше притти, дома — суета, надо сготовить, ребят накормить, четверо их у меня… Рано явились, — говорила она, принимаясь за уборку, — а Евдокия болтала — городские, мол, ленивы, спать горазды.

Ткачихи продолжали чистить стойла.

— По мне все одно, — добродушно делилась своими мыслями Катерина, — что городской, что деревенский народ. Люди — всюду люди.

Постепенно сошлись остальные доярки и тоже принялись за уборку. Явилась Евдокия, встала в проходе, подбоченилась — ражая, толстая.

— Теперь нам, бабоньки, вольготнее будет, славу богу, помощницы нашлись, любо-дорого смотреть.

— Берись-ка за дело, нечего людей поносить, — сказала Катерина.

— Тебя не спрошу, как мне быть, что делать, — резко ответила Евдокия. И отправилась искать лопату. Потом ей понадобилось ведро, и она бранчливо спрашивала:

— Куда ведро девали?

Заметя, что Маслова принялась осторожно чистить скребницей Зореньку, усмехнулась:

— Так ее, дери до костей, все дело.

— Разве это корове во вред? — спросила Маслова.

— Ну и пользы мало.

— Тебе только попадись на язык, сожрешь, — осуждающе сказала Катерина. — Люди знают, что делают.

— Не ты ли научила?

Такие разговоры происходили почти ежедневно. Евдокия, гремя ведрами, сердито ворчала — «принесла нелегкая, не знай откуда, словно наших колхозниц не нашлось бы». Когда ей возражала Катерина или еще кто-либо из доярок, она запальчиво кричала: «Молчи, тебя только помани, побежишь». Ткачихи не обращали на нее внимания, молча работали. Но однажды, это было уже неделю спустя, когда Евдокия особенно разворчалась, Маслова не стерпела, бросила с досады на землю метлу, которой подметала пол, гневно сказала:

— Всем ты недовольна, Евдокия, — это не так, это не эдак. Скажи, что мы плохо сделали? Смеялась надо мной, что корову скребницей чистила. Корову, мол, с кобылой спутала. Смеяться можно, я городская, не знаю, как за животными ухаживать, но и мне понятно, что корове в тягость грязью обрастать. Посмотри-ка, твоя вот та пеструшка?.. Срам! Взяла бы скребницу да почистила.

Евдокия стала порывисто поправлять платок на голове, ее губы мелко задрожали:

— Ну, нет, матушка, не на такую напала. Я мужа своего не слушалась, а тебя и подавно. Объявилась, здрасьте, командир.

— О, ты шустрая.

— Какая есть, а тебе не дозволю мною помыкать.

— Я и не помыкаю.

— Опять! Ну, чего шумите, чего? — раздался рядом спокойный голос Шарова.

— Куда глядишь, заведующий? — накинулась на него Евдокия. — В народе волнение происходит, а он — хоть бы хны. Приехали нивесть откуда и туда же — учат.

— Это ты зря, — вразумительно произнес Шаров, — женщина со всей совестью к нашему делу прилаживается, а ты…

— Обрадовался до смерти… Возьми, прогони Евдокию есть кем теперь заменить. Свои теперь не нужны.

— Ну, закусила удила. — Шаров махнул рукой, обернулся к Масловой: — Не замай, покричит, сама отойдет.

Маслова подняла метлу, начала снова мести пол. Евдокия долго не могла успокоиться, ворчала себе что-то под нос, искоса поглядывала на ткачиху.

III

Видимо, в дороге Валя простудилась, заболела гриппом. Жаловалась на головную боль, кашляла, по ночам бредила. В бреду плакала, звала мать:

— Не бросай меня, мамочка, боюсь.

Анна Степановна тихонько подходила к постели, тревожно прислушивалась к прерывистому дыханию.

— Бедная сиротка, — шептала она, всматриваясь в лицо девочки. Уже никогда над изголовьем этого ребенка не склонится родная мать, не поправит прядь ее волос, не приласкает. Старая ткачиха испытывала к Вале нежную жалость, чувствовала себя виноватой: не уберегла дорогой, застудила.

Остальные ребята были здоровы, беззаботно резвились на дворе. Они быстро свыклись с деревенской жизнью, иногда только кто-нибудь вспомнит город, спросит: «А почему тут трамваи не ходят?» «Бабушка, а где здесь фабрика?» Прибегут со двора, посинелые от холода, с грязными, мокрыми ногами — и сразу:

— Кушать! Хлеба дай, бабушка.

Анна Степановна только головой качала:

— Пострелята, удержу нет. Простудитесь, заболеете, как Валюшка.

Сидя за столом, уплетая за обе щеки вареную картошку, дети безумолку болтали, смеялись, ссорились, случалось, дрались, — словом, вели себя как дети, как всегда, будто ничего не произошло в их жизни, будто нет войны и они не совершили тысячеверстного переезда. Наскоро поев, снова убегали во двор. А Валя лежала в постели, тихая, с бледными впалыми щеками, смотрела пристально на Анну Степановну, ни о чем не просила, ни на что не жаловалась. Ее большие, слегка увлажненные глаза были печальны и задумчивы. Маслова склонялась над ней, поправляла подушку.

— Что ты? Что, моя капелька?

Валя отводила глаза, молчала.

Анна Степановна подобрала ее в пути на пароходе. В большом вместительном трюме четвертого класса было тесно от пассажиров и наваленного в беспорядке багажа. Люди сидели на сундуках, узлах, чемоданах, спали вповалку, ели, курили, играли в карты и домино, спорили, ругались, рассказывали анекдоты, сообщали последние вести: о бомбежке Москвы, о жестоких боях на подступах к столице. Жизнь шла своим чередом на этом ноевом ковчеге, плывущем туманной дождливой осенью вниз по реке. И вот однажды, когда Маслова, постелив на чемодан газету, разложила ломти калача, колбасу, масло, и вся семья принялась за еду, к ним подошла черноволосая большеглазая девочка. Она молча наблюдала, как дети ели бутерброды, ее глаза жадно провожали каждый кусок.

— Кушать хочешь? — спросила Маслова.

— Хочу, — просто ответила девочка и от смущения густо покраснела. — Меня тетя потеряла, — добавила она, — у нее в чемодане хлеб, а чемодан закрыт, и я ничего не ела.

— Какая тетя? А где чемодан?

— Чемодан там, — Валя показала рукой в другой конец трюма. — А тетя пошла молока купить, а пароход ее не подождал, загудел и пошел, а тетя не вернулась, и я опять осталась одна. — Губы девочки дрогнули.

— А где твоя мама?

Большие глаза девочки наполнились слезами, она всхлипнула.

— Она на траве осталась.

И разрыдалась.

Позже, поев, напившись горячего чая, девочка рассказала свою печальную историю, похожую на тысячи других, случившихся с советскими детьми в первые месяцы войны. Из сбивчивого рассказа Вали, — так назвала себя девочка, — Маслова поняла, что у девочки есть отец — командир и мать — Катя. Отец остался дома далеко-далеко с красноармейцами, а они с матерью уехали на автомашине. Ехали, ехали и вдруг началась стрельба. Пассажиры спрыгнули с машины, побежали. Они с матерью тоже побежали, мама держала ее за руку, торопила: