В грозу - Борис Семёнович Неводов

Возьмем водопой. Корова веселая, когда поест да попьет вволю. А вчера большая Рыжуха, из твоего десятка, Ольга, не дала попить черной, рогами отогнала. А когда черная добралась до колоды, всех обратно погнали. Так и ушла Чернушка не пивши.

— Черед им установить? — спросила Ольга.

— А хотя бы и так. Коровы стельные, на дворе скользко, упадет, скинет, вот тебе и удой.

— Твой какой совет? — спросил Червяков. — Воду сюда таскать?

— Пусть сама по желобам течет. В саду их много валяется, починить только надо.

— Хм, — неопределенно отозвался Червяков, — надо подумать, подумать надо, — повторил он. — Слышишь, Шаров.

— Еще скажу про телятник, — продолжала Катерина, — скоро отел. А мы не готовимся к нему. Телятник где? Старый развалился, новый поставить не осилим. Куда будем ставить телят?

— Это мы уже обдумали, — вставил Червяков, — старую баню приспособим.

— Долго собираетесь.

— Не все сразу… Еще кто?

Заговорила Евдокия.

— Не знай, не знай, что это за дружба повелась у Катерины с городскими, — начала она язвительно: — друг на дружку глядят, не наглядятся. Катерина Маслову хвалит, та — Катерину начнет хвалить.

— И буду хвалить, — с места отозвалась Маслова.

— Каждая лягушка знай свое болото. Фабрика — одно, колхоз — другое.

— Ты это к чему? — настороженно спросил Червяков.

— А вот к чему, — резко ответила Евдокия, — жили мы тут сами по себе, вкось ли, вкривь ли шло дело — мы только и знали. Приехали они, и пошел у нас коловорот. Катерина на Ольгу наговорила, на меня стала кричать, да и тебя, председатель, срамит. Да что же это такое! В собственном доме да терпеть обиду! Вчера мне сия гражданка, — пальцем показала на Маслову, — так прямо и заявила: за коровами плохо ухаживаешь.

— А это неправда? Коров бросила, на базар поехала.

— Дожили, гожехонько! — вскипела Евдокия, — на базар уж ездить нельзя.

— Никого не предупредила, коровы с утра стояли некормленые, непоеные. Пришлось нам с Катериной ими заниматься. Хорошо ты поступила?

— На базар едешь, сказываться надо, — заметил Шаров.

— Да что же это такое, бабоньки? — заголосила Евдокия, — и на базар не велят ездить.

— О деле говори, Евдокия, про ферму, а то базар, базар… — остановил ее Червяков.

— Ты меня за подол не держи, — крикнула ему Евдокия, — не держи, а то, ей-богу, я не в себе. Душа не сносит, не могу я такого лиходейства терпеть! От кого бы слышать попреки…

— Еще что скажешь? — сдержанно спросил Червяков.

— Я много чего скажу, я такое скажу… А ну вас всех, — оборвала себя Евдокия, — не желаю говорить, — и отвернулась. И сидела с таким воинственным видом, словно одержала крупную победу.

— Потухла? — удивился Червяков. — Скоро… Еще кто?

— Разреши мне. — Маслова поднялась. Она уже знала всех доярок, знала характер каждой, их нужду и заботу, их думки. Плачет втихомолку Ольга, тоскует по муже, страшится родов. Жаловалась как-то: тяжко, непривычно в одиночестве… Трудно и многодетной Катерине, но эта крепится. Иногда разве только словом обмолвится или вздохнет прерывисто. Полюбила ткачиха эту тихую, скромную колхозницу и всегда находила для нее приветливое слово. А другие! Та мужа, эти отца проводили на фронт, остались одни. Кто попечалуется вместе с ними? Хотелось Масловой сказать женщинам ласковые, задушевные слова, чтобы не тосковали, не кручинились; она сама проводила на войну семерых, знает горе разлуки. Но боялась оказаться непонятой: «Евдокия первая засмеет». И, слегка сдвинув брови, заговорила сухо:

— У нас на фабрике был такой порядок…

— Опять фабрика, — фыркнула еще не успокоившаяся Евдокия.

— Да, опять! С нас с каждой спрашивали строго за станок, за пряжу, за инструмент, тряпки обтирочные и то по весу выдавали. А тут лопаты, ведра, дойницы валяются где попало. Никто за них не отвечает.

Червяков строго посмотрел на Шарова: «Что это у тебя такое?». Тот только сопнул.

— Прилежности к работе не у всех замечаю. Странно мне даже говорить, к соревнованию у вас женщины не охочи, товарищ председатель. По фабрике знаю, как оно людей разжигает, какая к работе любовь проявляется, как друг перед дружкой начинают стараться. Хочу поэтому на соревнование Евдокию вызвать.

— Что-о? — удивленно протянула Евдокия. — Меня?

— Да, тебя. Давай потягаемся, кто лучше коров раздоит, кто больше молока за сезон получит.

Червяков лукаво посмотрел на Маслову.

— Смотри, Степановна, не подведись: человек ты новый, а Евдокия уже давно на этом месте.

— Я отстану — стыдно не будет, а если Евдокия отстанет…

— Евдокия не отстанет, — запальчиво закричала та, — она еще себя покажет, ты ее еще не знаешь.

— Значит, деремся!.. Есть среди вас женщины старательные, душой болеют за ферму, коровушек голубят. Вот Катерина, заслушалась я ее. Не о себе речь вела, о колхозе, а я знаю, не легко ей живется.

Бледное лицо Катерины вспыхнуло румянцем:

— Что ты, что ты!

— А Евдокия удивляет, точно бес в ней сидит. Не права, а спорит. Перед собранием про Москву небылицы плела, сейчас…

— Бабоньки, милые, — всплеснула руками Евдокия, — да что же это такое! Сидим, народом слушаем, терпим напраслину.

— Не трожь, — остановил ее Шаров, — пускай все пояснит.

Евдокия вскочила.

— Не могу. Ну, просто никакого терпения. Поносит и поносит, а председатель и заведующий их руку держат.

— Сядь! — с несвойственной резкостью рявкнул на нее Шаров, и так свирепо поглядел, что она только охнула.

— Евдокия боится, как бы мы хлеб колхозный не поели. Появились из города дармоедки, объедят. Слыхала я такой разговор и от других, как сюда приехала. Напрасно беспокоитесь, вашего не тронем. Вот этими руками, — Анна Степановна вытянула кисти рук, — за всю жизнь столько полотна наткала, что им можно бы от Москвы до Сибири дорогу выстлать. Мир одевала, тебя, Евдокия, наряжала, а ты меня же теперь… — она судорожно вздохнула. — И здесь дармоедкой не буду.

— Да никто же этого не говорит, с чего взяла, — притворно изумился Червяков.

Анна Степановна мельком взглянула на председателя, еле заметная усмешка тронула ее губы.

— Приехали мы сюда не по своей воле, — продолжала Маслова, — а раз приехали, — давайте жить в ладу. Дело-то у нас одно, государство одно, чего делить?

Она перевела дыханье, словно с мыслями собралась:

— Вы живете дома, имеете хозяйство, при вас дети. А сколько народа разорилось, сколько сирот осталось, сколько матерей пропавших детей оплакивают. Оглянитесь вокруг себя, поглядите, что на свете делается. Немцы ведь под Москвой. Под Москвой! — воскликнула она, — вздорить ли в такое время. Женщины, родные мои!..

И заговорила о том, о чем собиралась вначале. Ее простая, идущая от сердца речь, тронула доярок. Они смотрели на нее затеплившимися глазами. Даже Евдокия, опустив голову, засопела.

* * *

Анна Степановна вскинула глаза, посмотрела поверх