В грозу - Борис Семёнович Неводов

самодвижущиеся лестницы, туннели, все, что так любовно и старательно создавалось нашими руками, немцу отдать?! Чтобы он всем этим пользовался?!

«Нет, нет, не может этого быть, не должно!..»

Перепелица отложил газету, снял пенснэ, медленно протер его полой френча.

— С потерей Москвы Россия еще не потеряна. Так, кажется, Кутузов сказал? А все-таки нехорошо, очень нехорошо.

— Чего ж хорошего, — отозвался Максим, — Россия без Москвы — это и представить трудно.

— Москва, боже мой, Москва! — только и могла сказать Маслова.

— Ай отдали? — спросила, не разобравшись, тетка Наталья.

— Болтай больше! — сердито прикрикнул на мать Максим. — Одно слово — бабы.

— Немцы далеко от Москвы? — спросила Маслова.

— Немцы? — Перепелица переложил газету на другое место, снял пенснэ, опять протер его, хотя в этом надобности не было. — Бои идут на Можайском и Волоколамском направлениях…

Анна Степановна слушала с горьким чувством: к личной беде — болезни Вали — прибавилась большая общая беда — Москва в опасности. И не скажешь, что горше, что тяжелее.

IV

К вечеру подморозило, и мелководную степную речушку затянуло непрочной кромкой льда. Стадо гусей вышло на лед. Старый гусак, осторожно переступая красными лапами, шел впереди, поскользнулся, упал. Гуси тревожно загоготали. Гусак сердито крякнул, поднялся и вдруг захлопал крыльями и, низко стелясь надо льдом, тяжело и неуклюже полетел к берегу. За ним с пронзительным гоготом понеслось все стадо… Затянувшаяся осень, с ее дождями и морозами, оттепелями и снегопадами, с непролазной грязью и туманами, — длинная русская осень кончилась. Наступила зима 1941 года.

Закончив работу, накормив и напоив коров, доярки, в ожидании производственного совещания, собрались в молочной. Было душно от жарко натопленной печки, шумно и крикливо, как всегда, когда собираются вместе несколько женщин. О чем только не говорили! О том, что на фронте ранило Сеньку — тракториста, сына огородного бригадира, а муж председателя сельского совета Мочаловой, бывший завхоз, получил медаль за храбрость. А подручная механика с мельницы Варька спуталась с эмтеесовским слесарем, а тот женат, ребят трое, и жена грозит Варьку зарезать.

— Мука на базаре пятьсот рублей пуд, — рассказывала Евдокия, ездившая накануне в город, — байковое одеяло на пуд сеянки выменяли, ей богу, ей богу, рядом со мной! — зачастила она, опасаясь, что ей не поверят. — Зеленое с белыми горошинами, глаз не оторвешь. Одежда, обувка — нипочем. Навезли из Москвы, весь базар завалили, — Евдокия покосилась на Маслову, сидящую у стола: дескать, не очень зазнавайся со своими калошами, — народу в город понаехало — туча! Сказывают, никого в Москве не осталось, пустая — и горит.

— А войско? — спросила Ольга, молодая колхозница, только осенью проводившая мужа на фронт.

— Все в лесу за Москвой полегли. — Евдокия со свистом втянула воздух, готовясь сразить слушательниц страшной новостью. — Сказывают, немец пустил на наших огонь, да из пулеметов — как начал…

Маслова не выдержала:

— Врешь, Евдокия, все врешь! И кто научил тебя такую панику разводить! Не сама же придумала.

— Ну, скажи, — возмутилась Евдокия, — слова не даст вымолвить.

— Не болтай, чего не надо.

— Что будем делать, — горестно вздохнула Катерина. — Куда пойдешь, куда побежишь с малыми ребятами? Он, чего доброго, и сюда придет.

— Придет, — убежденно подтвердила Евдокия, — у него сила, машины, ничем не удержишь.

— Перестань, Евдокия! — крикнула зло Маслова, — не слушайте ее, женщины, брешет все. Не отдали наши Москву, не отдадут, не могут отдать! — Она задохнулась от охватившего ее внезапного волнения и заговорила почти шопотом, страстно, убежденно. И это подействовало на слушательниц сильнее слов. — Там, под Москвой, — говорила Маслова, — моих пять сынов, муж, сноха старшая, — семеро. Вы — сами матери, любите своих детей, добра им желаете. Поймите, каково мне слушать брехню эту! Выходит, и мои все семеро там полегли, так что ли, Евдокия? А вот врешь! Живы они, мои орлы, живы и бьются с врагом насмерть. Вот оно письмо, вот… сын младшенький, Витенька, прислал. — Она порывисто достала из внутреннего кармана пальто аккуратно свернутый носовой платок, поспешно вынула вчетверо сложенный клочок бумаги, исписанный карандашом, развернула, — вот что он пишет, слушайте. — И в воцарившейся тишине зазвучал ее вновь окрепший голос:

…«ты не бойся, родная, и всем скажи, пусть спокойно живут за Красной Армией и работают. К Москве немца не пустим. Он уже слюни распустил, ну, мы ему харю умоем. Каждый из нас слово себе дал — убить двух немцев, не меньше, а мы бьем десятками. И не отступим, скорее все погибнем. Москвы Гитлеру не видеть, как собаке спины своей! Береги Ксашу…»

— Слыхали? Стоит за Москву вся наша Красная Армия. В Москве Сталин, разве ее отдадут! И ты не смей хоронить прежде времени моих сынов, — ненавистно крикнула она Евдокии, — не смей! Я их встречу еще… — И такая лютость была в материнских глазах, — на что Евдокия баба-чорт, оторопела.

— По мне что, пусть живут, — смущенно пробормотала она.

Поднялся шум, сразу заговорило несколько человек. Никто и не заметил, как вошел Червяков в сопровождении Шарова. Они стояли в дверях и недоумевая смотрели на спорящих.

— Тю, грачиное гнездо! — крикнул Червяков. — Бабы, бабы, — пытался унять он, — товарищи женщины, гражданочки… Тьфу! Крапивой вас высекли что ли. Сладу никакого. Кончай, Ольга! Евдокия, сядь! Катерина, ну хоть ты образумься. Базар!

С трудом Червяков водворил тишину, сел за столик у окна, рядом с ним примостился Шаров.

— Открывай, заведующий, совещание! Поговорить надо кое о чем. Как отел будете проводить, о кормах, о навозе… Что молчишь, Яков Власыч?

Шаров откашлялся, неуклюже поерзал на стуле, сказал басом:

— Председатель объяснил, как, значит, о навозе говорить надо. Кто желает?

Наступило неловкое молчание. Доярки-колхозницы переглядывались, шушукались; сидели неподвижно ткачихи.

— Вот так всегда, — усмехнулся Червяков, — болтают — удержу нет, а о деле говорить — клещами слова не вытащишь. Ну, храбрые!.. Может, из вас кто? — обратился он к Масловой.

— Мы сначала послушаем.

— Давай я скажу, — поднялась Катерина и привычно поправила платок. Была она худа, плоскогруда, остро выпирали плечи, руки тонкие, усталое, худое лицо.

«Четверо их у меня», — вспомнилось Масловой, и она ожидала, что Катерина начнет жаловаться на тяжелую жизнь. Но Катерина заговорила о другом.

— Много у нас непорядка, прямо скажу. Приехали к нам городские женщины, даже стыдно перед ними, могут подумать — вот какие колхозницы неаккуратные. А вспомните, как до войны дело шло! Сейчас будто подменили некоторых. Думают, война, так можно, значит, все кое-как делать. Нет, женщины, напрасна такая думка. Стараться надо, чтобы хозяйство наше не в разор, а в укрепление шло, а то ведь совсем пропадем.

— Точно, — поддержал ее Червяков, — именно на укрепление.

— А у нас что? — продолжала Катерина. —