В грозу - Борис Семёнович Неводов

«Скорее, доченька, скорее». И вдруг охнула и упала вниз лицом в траву. Валя увидела, как на траве, около белого газового шарфа, которым была повязана голова матери, расплывалось багровое пятно. И шарф и прядь светлых волос, выбившихся из-под шарфа, сразу побурели, стали огненно рыжими. Валю испугала неподвижность матери и это расплывающееся рыжее пятно. «Мама, мама! — закричала она, тормоша мать за плечо. — Встань, мама, я боюсь». Мать не отзывалась. Подбежал седой мужчина, схватил Валю за руку: «Еще тебя подобьют», и вместе с ней побежал в лес. Над полем, над лесом жужжали немецкие самолеты. Валя слышала рев и грохот, видела, как недалеко от них, среди ржаного поля взметнулся фонтан земли, и что-то сильно и звонко стегнуло по ушам. Она оглянулась, еще громче позвала: «Мама, мама!» Мать попрежнему лежала неподвижно в пыли у дороги. Ее пунцовый шарф ярко выделялся среди мирной зелени травы. Потом сели в машину. Валя просилась к матери, седой мужчина сказал: «К маме нельзя». — «Возьмите маму», — просила Валя. — «Она догонит», — отвечали ей. Машина мчалась полным ходом, с каждым оборотом колес уносила все дальше и дальше. Валя громко плакала. Все сидящие в машине были подавлены происшедшим. Женщина в голубой кофточке дала Вале булку и сыру. «Покушай, детка успокойся, не плачь. Хочешь я буду твоей мамой?» — «Не хочу, — ответила Валя, — у меня есть своя мама, чужой не надо». Приехали в город, сели в поезд, женщина кормила ее сыром и сливочным маслом, утешала, рассказывала пассажирам: «Изверги! Подумайте: едут женщины и дети, а они из пулемета». Потом сели на пароход и поплыли. Женщина сказала: «Ты, Валя, посиди, покарауль вещи, а я пойду на берег, куплю молока». Больше ее Валя не видела. Девочка долго караулила чемодан и корзину, захотела кушать и отправилась на поиски. «А чемодан и корзина там», — закончила рассказ Валя.

— Принесем их сюда, — предложила Сашенька.

Отправились вдвоем. Ни чемодана, ни корзины на месте не оказалось.

Все это вспомнилось Масловой, когда она сидела у изголовья больного ребенка.

— Бедная моя сиротка.

Валя полулежала на постели, подложив высоко за спину подушку.

— Бабушка, — сказала она тихо, — что я попрошу, ты не рассердишься?

— За что на тебя сердиться. Чего ты хочешь?

— Молочка бы, с пенкой, такой желтой, слатенькой. — И тут же, боясь получить отказ, поспешно добавила: — самую капельку, на блюдце.

— Хорошо, принесу.

Найти молока в деревне в ту пору оказалось не так-то легко. Коровы перестали доиться, а которые доились, давали кружку-две в день, не больше.

— У председателя попроси, на ферме сто коров, сколько-нибудь насбирают, — посоветовала хозяйка. — Как на грех, моя перестала доиться, а то жалко разве.

Маслова вспомнила предупреждение Червякова, сделанное им при первой встрече: «Хлеба дадим, а на молоко не рассчитывайте».

— Не пойду.

— У Евдокии корова поздно отелилась, сходила бы…

Маслова колебалась: пойти к Евдокии — на неприятность нарваться!

«А почему бы и не пойти, ведь не даром, не из милости. Не все ли равно кому продать».

Евдокия сидела за столом, вязала шерстяной чулок. Увидя Маслову, оторвалась от вязанья, да так и застыла, держа навесу блестящие спицы. Она была явно удивлена приходом ткачихи.

— К тебе, Евдокия, с просьбой.

— Садись, гостьей будешь, — сдержанно пригласила доярка, настороженно всматриваясь в лицо Масловой.

— Какое молоко, — протянула хозяйка, узнав цель прихода ткачихи, — мало дает корова, совсем мало; и не продаю: зачем мне деньги, куда их девать? — Окинула Анну Степановну взглядом, на миг задержалась на ее резиновых калошах и добавила певуче, — не надо денег, из одежды, из обувки разве что… Обносились мы.

— Чего бы ты хотела?

Евдокия еще раз взглянула на ноги ткачихи.

— Калоши, кажется, мало ношеные.

— Сколько дашь?

— Бадейку дам.

— За новые калоши! — удивилась Маслова. — Свое цените, а чужое — ни во что.

— Нет, и не надо, не я тебя, ты просишь.

— Я думала у тебя совесть есть, — укоризненно сказала Маслова, — а ты… ты мертвого разуешь.

Евдокия всем туловищем повернулась к ткачихе, клубок упал с колен, разматываясь, покатился по полу.

— Мое добро, сколько хочу, столько и прошу. А не угодно — вот бог, а вот порог. Пришла ко мне в избу, да еще охальничает.

— Мародерка! — не выдержала Маслова, — умирать все равно будешь.

И хлопнула дверью.

Кружку молока для больной дала соседка — тетка Наталья.

— Квартирант вот донимает, просит, а корова совсем отбивает… Не надо, ничего не надо, — отстранила она руку Масловой, пытавшуюся всунуть в ее ладонь деньги: — на твою пятерку шубы не сошьешь, а грех на душу примешь. Пусть кушает, поправляется.

Разговор этот происходил уже затемно, в избе у тетки Натальи. За столом сидели ее сын — молодой, черноволосый парень Максим, тракторист, только что вернувшийся с поля, где пахал зябь, и квартирант — Петр Петрович Перепелица, тот самый эвакуированный из Молдавии юрист, о котором рассказывал ткачихам Червяков. На нем был полувоенного покроя довольно заношенный френч, с огромными накладными карманами, на ногах — ботинки с кожаными гетрами. На носу — пенснэ в золотой оправе, волосы зачесаны бобриком. Перепелица читал газету «Правда»; Максим, подперев щеку рукой, слушал: враг рвался к Москве, бои шли уже в нескольких десятках километров от русской столицы…

Маслова задержалась и, стоя у порога с кружкой молока в руке, молча слушала, забыв про больную Валю, про ребят, про дом. Она испытывала такое чувство, как если бы на ее глазах бился в агонии близкий человек. И горестно, и больно, и надо облегчить страдания, вырвать из рук смерти любимого, и не знаешь — что делать, как помочь. Будто заноза в сердце вонзилась, не вытащишь.

«Неужто немцы Москву возьмут?»

Ей вспомнилось, как за год до войны, взяв отпуск, ездила она с мужем в Москву. В немом изумлении спустились они на эскалаторе впервые в метро и внизу, глубоко под землей, очутились в ярко освещенном зале, с блестящим каменным полом, белыми, словно умытыми, колоннами и широкими, удобными скамьями вдоль стен. Сели в поезд — новое чудодейство. Они мчались по темному туннелю, в грохоте и шуме преодолевая пространство, и Маслова представить себе не могла, что над туннелем, над поездом, над ними, высоко, высоко стоят дома, ходят люди, по улицам проносятся трамваи и троллейбусы, живет, как обычно, огромный город. При выходе из метро муж купил в киоске конфет и пачку печенья.

— Привезу домой, ребятам покажу: под землей куплены!

Анна Степановна оглянулась на свод туннеля, на бесконечный людской поток, заполнивший пролеты эскалатора, тихо спросила:

— А ну-ка провалится?

Муж усмехнулся:

— Внуки, правнуки пользоваться будут. Навеки заложено.

И вот эти залы, колонны,