В грозу - Борис Семёнович Неводов

Червяков. — Люди навредят, а председатель отвечай: что, скажут, глядел, зачем назначал. Не подведете? — спросил он и улыбнулся; лицо его сразу помолодело, стало добродушным.

Ткачихи засмеялись.

— Будем работать, как у себя на фабрике, не беспокойся, не хуже ваших все сделаем.

— Слышишь, заведующий фермой!

Шаров даже не взглянул на ткачих. Лицо его было попрежнему спокойно.

— Что молчишь? Тебе работать с ними.

— Назначай, — безучастно ответил Шаров. — Мне с кем не работать, только бы дело справляли.

— Гляди, на то ты и заведующий.

На лице Шарова — прежнее безразличие. Кто бы ни ухаживал за коровами, у него останутся те же заботы и хлопоты, все равно придется ругаться — народ ведь какой! Он поговорил еще несколько минут с Червяковым о разных делах, встал, надвинул глубоко на лоб шапку, сказал «пошли» и первым шагнул к выходу.

* * *

Ферма находилась за селом, на выгоне. Туда надо было итти по длинной деревенской улице, растянувшейся вдоль мелководной степной речушки. Снег растаял, было сыро, грязно. Избы, плетневые заборы, высокие ветлы на берегу речушки почернели от влаги, будто обуглились.

Ткачихи еле поспевали за Шаровым. В высоких добротных сапогах, он широко шагал, не разбирая дороги, по лужам, по грязи, не оглядываясь, вполне уверенный, что женщины идут за ним. Попрежнему молчал, на вопросы ткачих отвечал нехотя, односложно.

«Бирюк», — подумала Анна Степановна, глядя с неприязнью на широкую, слегка сутулую спину Шарова.

На дворе фермы стоял навитый соломой фургон. Впряженные верблюды, горделиво повертывая головы, важно пережевывали жвачку. Колхозница в полушубке сбрасывала с фургона корм. Маслова заметила, как женщина, поддев вилами огромный пук соломы, перегнулась назад всем туловищем и с усилием перекинула солому через решетчатую наклеску фургона. Увидя Шарова, колхозница прекратила работу.

— Что же это такое, Яков Власыч, — заговорила она низким грудным голосом, — привези да еще и сложи. Евдокию кликнула, она — ни в какую. А мне что — больше всех надо! Что я — в поле обсевок, за всех работать?

— Погоди, Катерина, разберемся, — невозмутимо ответил Шаров.

— Пока тебя ждешь, солнышко закатится; у меня дома четверо, не поены, не кормлены. Плюну вот и уйду.

— Сказано — обожди. — Шаров с ткачихами вошел в коровник. Там шла уборка. Недалеко от входных дверей полная женщина с одутловатым лицом чистила поскребком стойло. Она не обратила внимания на вошедших, продолжая яростно счищать навоз.

— Ты бы того, Авдотья, — обратился к ней Шаров, — помогла бы Катерине фургон опростать.

— Здрасьте! — ответила резко Евдокия, и дряблые щеки ее задрожали. — Авдотья туда, Авдотья сюда, всем дырам затычка. Катерине помоги, а мне кто поможет? Гляди, грязи сколько! Тебе что, сказал, повернулся да пошел. Все свалил на доярок: мы и коровник чисти, и корма вози, и дрова таскай, того гляди телят рожать заставишь.

— Понесла, — не возвышая голоса, все также невозмутимо произнес Шаров. — Катерина тоже не двужильная, с утра не емши, помочь надо бы.

— Иди и помогай, — крикнула в сердцах Евдокия, — а мне не разорваться.

— С тобой свяжись, чорт образуется. Пойду помогу, а вы обождите, — и вышел во двор.

— Впору резиновые сапоги обувать, — сказала Маслова, оглядывая коровник, — грязно.

— Чем хаять-то, — произнесла слащаво Евдокия, — взяла бы поскребок да и потрудилась.

— Давайте поможем, — обратилась Маслова к подругам. — Где лопаты?

Через четверть часа вернулся Шаров и увидел такую картину: ткачихи выгребали из стойл навоз, в проходе, опираясь на черен лопаты, стояла Евдокия и громко поучала:

— До самого настила забирайте: нынче оставишь, завтра не уберешь, вот и грязь.

Шаров усмехнулся в усы.

— Командуешь?

— Скажи только — над кем, командовать сумею.

— Ты такая: как родилась, так и в дело годилась… Пойдемте, гражданки, коров покажу.

Шаров повел ткачих вдоль стойл. Отсчитал кряду десяток коров, коротко сказал Масловой:

— За тобой закрепляю… А это — тебе, — обратился он к Хабаровой. Закончив распределение, заключил: — Работайте! Народу у нас мало, мужики на войне… — Хотел еще что-то добавить, но только пожевал губами и, полагая, что сделал все, что от него требовалось, зашагал прочь.

Маслова стояла около стойл смущенная и растерянная. Отныне эти большие покорные животные поручены ее заботам и попечениям. Конечно, она будет стараться, будет за ними ухаживать, холить их… Но с чего начать, за что взяться? Ткачиха оглянулась, как бы ища поддержки, перехватила подстерегающий взгляд Евдокии и, опасаясь стать сразу же посмешищем, подоила к Зореньке, крупной рыжей симменталке с белым пятном на лбу. Корова доверчиво потянулась к ней, схватила мягкими губами рукав стеганого пиджака.

— Голодная!

Анна Степановна вышла во внутренний загороженный дворик, набрала из стога в охапку соломы, принесла, бросила в ясли. Со всех сторон раздалось мычанье. Ткачиха вновь отправилась за соломой, на обратном пути столкнулась в дверях с Евдокией.

— Это ты зря, — певуче заговорила доярка, — кормов вобрез, а ты безо время тратишь.

— Коровы есть хотят, — возразила Маслова.

— Мало ли что! — Евдокия повысила голос, — на то и скотина, она весь день жрать готова. Кормить надо с умом.

— Спасибо, буду знать.

Анна Степановна отнесла солому обратно. Вернувшись, увидела: в проходе, окруженные доярками, стоят ее подружки — Поленова и Хабарова.

— Какие болезни, — громко судачила Евдокия, — в бане попаришься, на печку залезешь, никакая хворь не одолеет. Без мужиков, скажи, наши бабочки сохнут. Какое бы это средство придумать, просто беда, — и рассказывала такое, что доярки покатывались со смеху.

— Смех смехом, а без мужиков пропадаем, — сказала сухощавая Катерина Тучина, та самая, что сбрасывала солому с фургона, — все нам, бабам, приходится делать. Давеча, думала, нутро оборвется. Спасибо Шаров пришел, подсобил.

— Шаров, он тоже, сапун, а свое дело справит, — подмигнула охально Евдокия.

— Тьфу, бесстыдница, — возмутилась Катерина, — городских бы посовестилась!

— А они, городские-то, разве с мужиками не спят?

— Значит, трудно приходится? — спросила Маслова, желая придать разговору иное направление.

— Поживешь, узнаешь, — ответила Евдокия.

— Мы труда не боимся.

— Хвалилась синица море зажечь.

— Ты, вижу, из печеного яйца живого цыпленка высидишь.

Колхозницы незлобливо подсмеивались над горожанками, ткачихи отшучивались. И те и эти сторожко присматривались друг к другу.

К вечеру ткачихи возвращались домой. Холодный северный ветер рвал платья. У плотины со стоном раскачивались голые ветлы. Темная вода в речушке, отражая низко нависшее свинцовое небо, ходила волнами, выплескиваясь с гулким шумом на песчаный берег.

— Та же фабрика, — говорила Анна Степановна, отворачивая лицо от ветра, — только станков нет. Пусть не станки, пусть — коровы, все равно надо действовать по-рабочему.

— Эх, фабрика, вспомнишь не раз, не два, — вздохнула Поленова. — Бывало, станочек приберешь, досуха вычистишь, блестит, хоть глядись, сменщице и передать не совестно.

— Полюби и это дело, Мария, — наставительно сказала Маслова. — По-моему, куда бы