В огнях трёх революций - Сергей Надькин

Несколько десятков провожающих под звуки организованного владельцами пароходства духового оркестра столпились на деревянном покрытии пирса. За спиной их были видны синие купола Святодуховского собора и башни деревянной церкви. Слуга Филиных поднес два вместительных чемодана в каюты, когда отъезжающие поднялись, проследовав по трапу на палубу.

– Ты будешь хорошо учиться в Петербурге, не болтаться на тюремных площадях? – делал последние наставления Виктору отец.

– Обещаю, буду, – отвечал Витя, глядя в окошко каюты, но посматривая на цветущую бороду отца.

– И в церковь ходить будешь? – спросил сына строгим голосом отец.

– Буду, – обещал отцу Виктор. – Правда, желаю сказать вам, папа, попы – воры и мошенники. На площади гимназисты говорили, – помолчав, добавил отцу Витя.

– А ты не к попам ходи, а к богу, – советовал Константин Константинович сыну.

– К богу пойду, – согласился с предложением родителя Витя. Он глядел в окошко и говорил: – Сколько у меня друзей было, гимназистов, со всеми я прощался. И с набережной тоже – а мы жили на Владимировской набережной, не просто жили, родились. А получается: мы, дети – дети Владимировской набережной, рассудительно делился с отцом Виктор.

– Набережная – наша малая родина, я с Витей соглашусь, но у Вити новая столичная жизнь, наш сын воочию увидит императора! – замолвила свое слово Екатерина Филипповна Филина.

– А ты, сударыня, тоже там не загуляй в столице, – строгим голосом сухо приревновал к пустому Константин Константинович жену. Женщина промолчала.

– Увидите императора – передадите от меня, от нашего Олонецкого купечества, низкий поклон. Анастасия и Виктор, это я тебе в первую очередь наставляю, сынок, – передай низкий поклон брату моему родному Дмитрию Константиновичу, письмо ему от меня и корзину с провизией, мед, вино наше монастырское, огурцы, помидоры, баранки… Знаешь, разберешься, сама же собирала!

– Заноси, клади сюда рядом с чемоданами! – приказал Константин Константинович слуге.

Прощаясь, он крепко целовал жену и сына, касаясь щек волосами бороды.

– Господа провожающие, пароход отплывает, просим покинуть палубу, – сразу послышались просьбы кают-проводника. В воздухе потянул протяжный гудок.

Филин-старший вместе со слугой, сливаясь с потоком покидающих корабль провожающих, вышли на трап. Потом трап был убран матросом, колеса под судном закрутились. Пароход потянул дымом. Он строго плыл курсом на Ивановские острова, оставляя берега города позади, дальше удалялась в чертах Владимировская набережная, русло реки Лососинки, очертания Пробы, где по велению Петра Первого рабочие Александровского завода испытывали пушки. Красивый сосновый бор западного берега озера, Ивановские острова, куда жители Петрозаводска ходили на лодках за рыбой, ягодами и охотой. За их грядой – новая гряда Ухтинских остовов, а меж ними – выход в открытое озеро.

Осень холодная. Осень сырая.

В коммерческом клубе по улице Садовой было малолюдно. Гости пили крепкий коньяк. Под звучавшую на слух игру рояля пасовали карточной игрой на деньги. В камине трещали сожженные огнем поленья, а за окном царила глубокая сентябрьская темень.

– Туз червовый.

– Бита тузом пиковым, господа; крыта королем, судари.

– А у меня бита новым тузом: ваш король, голубчик, тузом крестовым, – поставил мат господину Кононову мещанин Филин. Забрал у проигравших господ Пименова и Кононова сто выигранных червонцев.

– Выиграл, Константин Константинович, поздравляю, сегодня ваша масть легла, – улыбнулся мещанин Кононов на правах проигравшего.

– Зимние вечера долгие, еще будет время отыграться, голубчик, – говорил, допивая коньяк, Филин. Поставил пустую рюмку на стол.

– Если по последнему кругу еще, для вас, господа? Сергей Владимирович, сударь, давайте еще на один круг, будьте уверены, я отыграюсь!

– Эй, голубчик, еще по рюмочке коньяка, – обратился к официанту Филин. Слышал в ответ:

– Хорошо, Ваше высокородие, сделаем, минуточку.

– Видите господа, скукота – ох какая. А мы все в карты, в карты.

– О чем ты, голубчик Константин Константинович? – посмотрел на Филина Харитон Германович Кононов.

– Тоскливо и однообразно живем, город наш в стороне от столичной жизни, больших событий, господа. Вот как писал в своем стихотворенье Борис Шмидт:

Годы таяли однообразно,

Как в церковных подсвечниках воск,

Пыльный летом, а осенью грязный,

Жил губернский Петрозаводск, –

зачитал, раскладывая новую карточную колоду, Филин.

– Господин Раевский, милости просим к нашему игральному столу! Присаживайтесь, Владимир Борисович, голубчик, – позвал Константин Константинович ходившего среди одетых в жандармскую форму господ офицеров одетого в штатский наряд старика, чиновника губернского суда.

– Здравствуйте, уважаемые господа, искренне рад вашим играм, – здоровался доброжелательно юрист Раевский с тремя игроками.

– Добрый вечер, Владимир Борисович, – протянул свою богатырскую руку Константин Константинович юристу. – Да, уж Петрозаводск далеко удален от событий, время летит стрелой, однообразно молодость проводили, зрелость, вот и старость подкралась. Скука, скука, скука, прав господин Шмидт.

– Сочувствую: не в Петербурге живем, – развел руками Раевский. Официант принес коньяк.

– Разбегаемся, – затряс бородой Кононов, но игра затянулась по новому кругу. Червонцы ложились на стол в пользу Филина.

Игра затянулась до одиннадцати ночи. Кучер не спешил везти домой. На перекрестке улиц Мариинской и Садовой тусклым светом горел уличный фонарь.

Хмельной пьяной ночью у каменного кабака, гулявшего в полуподвале каменного губернаторского здания на Петровской площади, шло пьяное веселье. То одни, то другие, подъезжают с каретами барышни с кавалерами в прытких конных экипажах, слышен дамский смех. Из дверей кабака наконец швейцар под белы ручки выводил пьяного, еле державшегося на ногах мужчину.

– Я хочу играть в карты: я должен отдать долг, – подумывал, спрятавшись за кустом, Саша Меркушев, выслеживая пьяного клиента.

– Гулять хочу, гулять!

– Куда вы?

– Пустите, я тебе покажу! – выкрикивал пьяный мужчина, ругаясь со швейцаром. Швейцар выкинул клиента в кусты.

«Вот он, буржуйская морда», – сказал себе, крадясь к уснувшему пьяному человеку, мальчик. Подкравшись, осторожно запихнул руку в карман, проверил все имевшиеся в пиджаке карманы.

Поворачивая клиента с боку на бок, Саша обнаружил спрятанный во внутренний карман толстый кожаный бумажник. Мужчина зашевелился, и, открыв глаза, закричал:

– Что ты делаешь, что? А кто ты?

– Я твой друг, дядя, – говорил Саша, кладя себе в карман бумажник.

– Ты куда его? – спросил Сашу пьяный мужчина.

– Сейчас, дядя, сейчас я верну, только вот деньги пересчитаю.

– Воруешь? – строгим голосом спрашивал владелец кошелька.

Саша, крадучись, оторвался, зашел в темень куста.

– А ну, держи его, держи! – поднялся на ноги пьяный мужчина. Он побежал следом.

– Грабят, грабят, помогите!

– Стой! – кричалось за Сашиной спиной, потом Саше послышался протяжный свисток. Убежав, он достал кошелек в доме Анохиных и пересчитывал бумажные царские деньги.

– Витька, видишь, как сегодня мне подфартило, буду богатым скоро, как отец Витьки Филина.

– А я займу место главного богатея города!

– Радовались новой удаче юноши, – объявил Петр Анохин.

Утром пошли к тюремной площади и играли с ребятами в попа.

Банку били с расстояния колами. Шестерка, валет, дама, король, поп – летел один бросок за другим. В попа вышел Петр Анохин, а в открытые ворота тюрьмы снова и снова гнали стражники партию заключенных.

На Большой Гололековской улице в октябрьскую темень стукнул в стекла окна домика наборщика типографии Леонида Сергеева Лазарь Яблонский. Это был сигнал к сбору. Скоро в калитку входили фигурки незаметных мужчин, осторожно проходившие группами к месту сбора. И вот на столе стоит бутылка водки, огурчики в миске, буханка хлеба резана на крои. Замаскировали собрание, на случае налета полиции, под день рожденья Александра Меркушева.

…Зарецкие девки модны,

По три дня голодны,

Голиковские модней,

На неделю голодней.

Три четыре, три, и пять,

Голодней мы все опять,

Пашем, пашем на заводе,

Нету, хлеба в доме вроде..

Тихо напевал баян и тянул голос Саша Огородников. А на комоде горела свеча, тусклым светом лучины освещала комнату, делая ночь длиннее дня. Когда пение кончилось, сидевший всегда с задумчивыми глазами Лазарь Яблонский спросил:

– Ну что, товарищи, теперь какую газету изучать будем?