В огнях трёх революций - Сергей Надькин

– Ну что, товарищи, теперь какую газету изучать будем?

– Газету «Искру», «Пролетарий» мы обсуждали.

– Теперь будем обсуждать публикации газеты.

– Вперед, – сказал Василий Егоров.

– А ты что, брат, скажешь? – обратился Лазарь Яблонский к слесарю Александровского завода Петру Ермолаеву.

– А Вы как, товарищи? – спрашивал Лазарь других членов собрания.

– Да, мы не возражаем, – заговорили хором товарищи. Обсудили газету и выпили по пятьдесят грамм водки, закусив лежавшими в миске огурцами.

Александр Меркушев начал читать:

Во глубине Сибирских руд

Храните гордое терпение,

Не пропадет Ваш скорбный труд

И дум высокое стремление…

– А это братец, кто, Пушкин написал? Правда, тот самый Пушкин, которого буржуи на дуэли убили в году 1837-м? – спрашивал, поднимая глаза на лоб, Саша Огородников.

– Пушкин, а кто же? Наш пролетарский поэт! – отвечал Лазарь Яблонский.

Собравшиеся братцы дергали глазами.

– Шухер, фараоны! – вбежал в комнату одетый в клетчатую кепку, в пролетарских ботинках на ногах, Витя Олин. В доме все переполошилось.

В окнах мгновенно погас свет, керосиновая лампа затухла, с дверей домика в октябрьскую темень выбегали крохотные фигурки людей. В темени, в спину слышался полицейский свисток.

– Туточки они, ваше благородие… – потом был возглас.

Все пустились врассыпную. Александр Меркушев побежал в темноту, прыгая от жандармов по оградам и закоулкам. Бежал с горы по Большой Гололековской улице, кубарем скатываясь в темные холодные воды реки Лососинки, где его уже никто не мог догнать. Убегая, он не поворачивал назад голову и этим не сбавлял скорость бега. По сторонам далеко слышался лай собак. Холодная вода залилась в ботинки, плескалась во мраки ночи. Мается в темноте душа, ищет, оторвавшись от жандармов, покой.

На дворе был погожий апрельский вечер. Александр стоял у крыльца дома, построенного на берегу озера, печально смотрел, как из дома выводят жандармы его отца, сажая в поданную к калитке запряженную лошадьми бричку.

– Сажай, сажай, лихоманец, – кричала конвоирующая отца стража. Вокруг скопился зевавший на улице народ.

– За что его берут? – спрашивал Владимир Андреевич Воронов.

– Против царя бунтует! – отвечал любопытному стражник, сажавший арестованного на телегу. Потом Саша слышал прощальный голос отца:

– Прощайте, не поминайте лихом, родные, – помахал рукой на прощание отец родственникам, лошади погнали цокотом копыт по дороге.

– Куда везут? – слышался вопрос жандармам от мещанина Филина.

– На тюрьму едем, куда еще, – был короткий ответ. Саша смотрел на мать, лицо ее было в слезах, она слова сказать не могла, плакала, и только один раз прокричала, спрашивая мужа:

– Сашка, на кого ты нас оставил?..

Май цвел светлой солнечной погодой, ясным безоблачным небом. На земляном наделе около Зарецкой Крестовоздвиженской церкви трудился, впрягая лошадь в плуг, пахарь, проходя по полю лемехом плуга, отрывая, кроша почву, кроша землишку на мелкие части, сворачивая ее. Нож отрезал полсти грунта в вертикальной плоскости.

Потрясенный арестом отца, Саша Меркушев смотрел, как работает его родной дядя Егор на родной земле в воскресенье – единственный выходной от заводской работы день. Он глядел на белокаменную церковь, высокий синий купол, голубую глазурь озерной губы, горизонт леса дальнего берега, слоны Чертового стула, деревянные дома, на их крыши, и цветущие сады, и ограды, которыми был окружен Петрозаводск, и на купола каменных церквей, показавшиеся далеко за садом. Единственное каменное здание – духовная гимназия, построенная по благотворительной воле мещанина Пименова в прошлом XIX веке, стояла в окружении ветхих Зарецких домов.

Весь этот весенний пейзаж виделся за Зарецким кладбищем с горы, на которой существовала отведенная начальством бедному люду земля, предназначенная под огороды. Слушая звон колокола, созывавшего на утреннюю молитву, Саша говорил себе слова отца: бога нет.

– Попы – воры и мошенники, а мы, социал-демократы, поставим заблудший народ на правильный путь. Зимой есть надо, вот и обрабатываем картофельное поле, – покрутил пальцем у виска Егор Антонович Меркушев. Озабоченно двигая плуг, он выдерживал долгую паузу в разговоре.

– Как же без отца? Кто будет кормить семью, зимой ведь на полку зубы положишь, – спросил Саша дядю Егора.

– Ты будешь кормить, пойдешь сначала на работу к купцу, узнаешь, как они, кровопийцы, живут. Я пойду поговорю с мещанином Пименовым, а потом ты придешь к нему по найму, – предупредил дядя Егор Сашу. Саша дергал кнутом уздечку коня, бодро улыбнулся:

– Добро тогда, пойду поработаю, а, может, на завод лучше? – пожал плечами перед дядей, вроде согласившись работать, Саша, но только на завод хотелось ему попасть, на место арестованного охранкой отца.

– На завод! Подрастешь, осмотришься – и будешь трубить на заводе. Кем хочешь: токарем или слесарить? – задавался вопросом Егор Антонович, продолжая пахотный труд. Саша держал коня за уздечку.

– Видишь, брат, какие дела: если уволится наш брат рабочий с завода, значит, лишится надела земли и жилья, нищим по миру пойдет. Земля-то заводская, нам в аренду дана, значит, выходит, наш брат рабочий, как крепостной, у заводского начальства, – рассуждал, разговаривая с племянником, дядя. – В кабале мы, братец, в кабале, – разговаривал он с пареньком. Сашка наматывал на ус.

– И все ж хочу быть рабочим.

– Будешь, только кем? Токарем? Ты так мне и не ответил.

– Хочу на токарное пойти, – заявил Саша дяде и, подумав, спросил: – Правду говорят, что отца арестовали за то, что он против царя пошел?

– Было такое, товарищ Саша, – вздохнул дядя Егор.

– А почему?

– Царь плохой оказался, кровопийца, никакой он не добрый… Кончилась у нашего брата рабочего вера в доброго царя, – содержательно объявил дядя племяннику, сказал, как есть, ничего не утаивая. Саша запомнил этот разговор на всю жизнь.

«Бога нет, царь плохой, помещики и капиталисты – кровопийцы, попы – лгуны и мошенники» – начал усваивать Саша. Тогда он не знал, что недели три назад, апрельским утром 1904 года, прогуливаясь взад-вперед вдоль стен Петрозаводского централа, Михаил Калинин разговаривал с узниками из политических.

– Вы сами видите, товарищи, революция разгорается, классовая борьба обостряется, армия борцов растет и крепнет. Враг не дремлет и направляет все усилия, всюду, везде репрессии усиливаются. Еще не раз и не два, а много-много раз придется побывать в переделке. Я глубоко верю в торжество рабочего класса, и в пробуждение многомиллионного крестьянства. Только глубокое убеждение внедряет в мое сознание непоколебимую веру в светлое будущее, веру в то, что в конце концов победа останется за трудящимся классом!..

Приговоренный судом к двум годам ссылки, Александр Меркушев внимательно вслушивался, о чем говорит маленький, с бареткой прибывший в Петрозаводск с этапа опытный большевик.

– Какой сегодня день? – спросил у революционера Правдина Александр Меркушев. – Кажется, 19 апреля, ответил Правдин.

– Да, в тюрьме время не наблюдается, – говорил он, наклоняя буйную голову.

– А ну разойдитесь по камерам. лихоманцы, разойдитесь! Видите ли, устроили тут маевку! – кричал на революционеров появившийся в прогулочном дворе тюремщик. Потом охрана стала заталкивать сидельцев по камерам.

– Как ты здесь оказался, брат, и как тебя зовут? – спросил у выступавшего в прогулочном дворике нового человека рабочий металлургического завода Меркушев.

– Из Ревеля, я этапом пересыльным сюда прибыл, а до Ревеля я в Петербурге в «Крестах» сидел. Фамилия моя Калинин, а зовут меня Михаил, – отвечал на вопрос узников Михаил Калинин.

– Да, брат, ни тюрьма, ни ссылка, ни этапы, ни пересылка – ничто не сможет нас сломить, – высказал вывод сокамерникам большевик Правдин.

– А то, – заулыбался, накручивая махорку, большевик Залокин.

А Калинин говорил:

– Не отчаивайтесь, братцы, будет и на нашей улице революция. Доедем до места ссылки – мы им там устроим!

Сидельцы только улыбались. Так медленно шло время в тюрьме, в этом каменном, окруженном сырыми белыми стенами склепе. Бился об стену сверчок, постукивали за дверью в общей тишине шаги часовых. В камере было шесть сидельцев, и сидели сидельцы до поры до времени, пока не был скомплектован этап, уходящий на Медвежью гору. Вот наступило девятое мая – день, когда во время подачи пищи открывавший дверь камеры тюремщик предупредил сидельцев:

– Ну, что, лихоманцы, собирайтесь на этап.

– На этап дак на этап, – говорил тюремщику Михаил Иванович Калинин. – Мне от роду двадцать семь годов, я знаю, что такое этап, – сказал тюремщику он, принимая на стол пищу.

– Ничего, граждане лихоманцы, ссылка это не каторга. Будет вам ограничена свобода, но воздухом дышать будете. Небось, умаялись в четных стенах?