Папа римский и война: Неизвестная история взаимоотношений Пия XII, Муссолини и Гитлера - Дэвид Керцер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как сказал папа, безусловно, есть те, кому не понравилось бы заключение подобного мира, однако Гитлеру не следует беспокоиться о соблюдении конфиденциальности со стороны Ватикана. «Secretum[145] – священная для нас вещь», – провозгласил понтифик.
Ближе к концу встречи фон Гессен, хотя и был протестантом, попросил у понтифика позволения преподнести папе небольшое изваяние Мадонны «в память об этом знаменательном дне». Это было подходящее приношение, так как Пий XII давно с особым преклонением относился к Пресвятой Деве. Папа дал согласие, отметив, что весьма ценит жест немецкого принца[146].
В следующий раз Пий XII встретился с гитлеровским эмиссаром через два месяца. К тому времени мир сильно изменился – началась страшная новая война.
Глава 7
В попытке сохранить лицо
«Мы здесь находимся в очень непонятной ситуации, – писал посол Уильям Филлипс президенту Рузвельту 18 августа 1939 г., – и в мертвом затишье, свойственном середине августа в Риме, чувствуется общая тревога». С тех пор как Чиано вернулся из Зальцбурга, Филлипс безуспешно пытался встретиться с ним, чтобы выяснить, почему Гитлер так срочно вызывал его к себе. «Говорят, что папа серьезно обеспокоен», – добавлял Филлипс в письме президенту[147].
Муссолини продолжал демонстрировать самоуверенность, если не сказать сумасбродство. Однако диктатора немного смущали те сомнения, которые его генералы испытывали в отношении боеготовности итальянских войск, а также донесения о том, что итальянский народ без особого энтузиазма относится к возможности ввязывания в войну. Перепады настроения, которыми дуче и прежде страдал, становились все более частыми. Раздраженный утверждением одной лондонской газеты, что итальянские военные не готовы воевать, он дал волю гневу, разговаривая с зятем. По его словам, раньше он считал, что Италии лучше сохранять нейтралитет, но теперь склоняется к вступлению в войну на стороне Германии. «Иначе, – заявил дуче, – нас ждет вековое бесчестие»[148].
На другой день после этой беседы Муссолини отдыхал (если он вообще обладал способностью отдыхать и расслабляться) в своем знаменитом убежище – палаццо Венеция. Там же находилась его любовница Клара Петаччи. По соседству с комнатой, где они проводили время, имелась небольшая ванная, куда Муссолини заглядывал после секса, чтобы освежиться (это сводилось у него к спрыскиванию лица любимым одеколоном). То был ранний период их романа, и Клара, которой тогда исполнилось 27, приходила в невероятный восторг от близости с человеком, которого она, подобно многим итальянским школьницам, с детства считала героическим воплощением мужской силы. В середине каждого дня она дожидалась его в Зодиакальном зале дворца и коротала время за шитьем новых платьев, ведением дневника, записи в котором становились все пространнее, или просто лежала на диване, предаваясь мечтаниям[149].
Этот день, подобно многим другим, позволил Кларе немного расширить свое политическое образование: явившись, Муссолини долго распространялся насчет международного положения. В этой нескончаемой речи проницательный анализ сочетался с самыми едкими замечаниями. Англии, говорил он в тот день Кларе, ни в коем случае не следовало давать гарантии Польше без предварительного соглашения с Россией, но она все же сделала это. «Теперь Россия поставит их на место!» – воскликнул он. Без поддержки России, пояснял дуче, англичане скоро поймут, что загнали себя в непростую ситуацию. «Они станут говорить: "Не стоит умирать ради Данцига… ради того, что не имеет к нам отношения"… А-а! Немцам везет. Вечно оказывается, что они имеют дело с идиотами или трусами»[150].
На следующий день Бернардо Аттолико, посол Муссолини в Германии, явился в палаццо Венеция: он прикатил на поезде из Берлина со срочными новостями. Этот профессиональный дипломат (кстати, бывший посол Италии в Советском Союзе) казался настолько же мягким, насколько дуче казался жестким. Высокий, тучный, лысеющий, с оттопыренными ушами, с жиденькими седыми волосами, зачесанными назад, посол к тому же носил круглые очки с толстыми линзами.
«Дуче! – едва переведя дух, проговорил Аттолико. – В Берлине решили начать войну уже совсем скоро, через несколько дней!»
Дуче облизал губы и некоторое время размышлял, прежде чем непринужденно вымолвить: «В таком случае… путь Италии ясен: мы должны поддерживать наш альянс».
У шокированного Аттолико просто отнялся язык. Он некоторое время стоял молча. Но в конце концов Муссолини нарушил тишину. «Нам больше ничего не остается делать! Еще на майфельдском митинге[151] я заявил, что народ фашистской Италии выступает с единых позиций и движим единой волей. Я сказал тогда Германии, перед миллионами немцев, которые там собрались, что с друзьями идут до конца»[152].
Мировая пресса передала 22 августа неожиданную новость: Германия заключает пакт о ненападении со своим главным врагом – Советским Союзом. Теперь нападение Германии на Польшу казалось неминуемым. На следующий день после того, как Иоахим фон Риббентроп и его советский визави Вячеслав Молотов подписали этот договор, французский и польский послы кинулись в Ватикан с одним и тем же требованием: если Германия вторгнется в Польшу, страну католическую, чрезвычайно важно, чтобы папа публично осудил вторжение[153].
На другой день итальянский посол прибыл в Апостольский дворец, где встретился с монсеньором Доменико Тардини, заместителем государственного секретаря кардинала Мальоне, который пока не вернулся из летнего отпуска.
Посол предпочел бы встретиться с самим кардиналом, но понял, что с точки зрения доступа к папе почти ничего не теряет, встречаясь с монсеньором Тардини или с другим заместителем кардинала – монсеньором Джованни Монтини. Более того, всем в Ватикане было ясно, что папа более близок к этим двум заместителям, нежели к самому государственному секретарю.
У папы так и не сложились теплые личные отношения с Мальоне, и он никогда не чувствовал себя комфортно с ним. Они были почти ровесниками. Когда Мальоне служил нунцием во Франции, Пачелли был нунцием в Германии. К тому же кардинал Мальоне являлся одним из соперников Пачелли на недавнем конклаве, так что ему трудно было играть ту подчиненную роль, которую папа считал наиболее подобающей для своих сотрудников. Именно такое ревностное служение демонстрировали два главных заместителя Мальоне, которые верно служили будущему папе на тех же должностях, когда сам Пачелли был государственным секретарем[154].
Эти два заместителя очень отличались друг от друга. Один, 41-летний Джованни Баттиста Монтини, папский любимец, происходил из почтенной католической семьи, жившей в североитальянском городе Брешиа. Воспитанник элитных католических семинарий и колледжей, Монтини был назначен главным заместителем ватиканского государственного секретаря в 1937 г.[155].
Другой, Доменико Тардини, был почти на десяток лет старше Монтини, но его примерно в то же время назначили в Римской курии секретарем Конгрегации по чрезвычайным церковным делам: он отвечал за связи с правительствами. Выходец из римской семьи, обладавшей невеликим достатком, он отличался настолько же грубоватым нравом, насколько Монтини был изысканно-благовоспитанным. «Монсеньор Тардини – человек невысокий и плотный, довольно простого вида и поведения, скромного происхождения, – отмечал французский посол, – с весьма живым характером, порывистый, не самого тонкого воспитания». Хотя Тардини говорил лишь то, что хочет сказать, он был с собеседниками откровеннее, чем другие чиновники Государственного секретариата. Благодаря этой черте, которая воспринималась собеседниками как глоток свежего воздуха, а также своему язвительному юмору он снискал популярность среди иностранных послов, работавших в Ватикане[156].
Французский посол метко описал Джованни Монтини, прибегнув к игре слов: «До некоторой степени он папский enfant de choeur – ou de coeur [алтарный мальчик папы – или дитя его сердца, то есть любимчик]». В некоторых отношениях он очень походил на понтифика: выходец из элитного католического семейства, интеллектуал, от рождения довольно застенчивый (и по натуре склонный выражаться мягко), осторожный в высказываниях: «эмоциональный, нерешительный, неуверенный в своих суждениях, он в то же время весьма обаятелен, искренен, откровенен и при этом уклончив». В завершение посол отмечал, что знающие люди видят у Монтини перспективу самому когда-нибудь стать понтификом.
