Финно-угорские этнографические исследования в России - А.Е Загребин

птицах, которые бытуют у сибирских народов, напри­мер у якутов, татар, а также у калмыков. Культ священных «родовых животных», отмеченный в анализируемом тексте, по-видимому, связан с тотемистическими представлениями, весьма распространенными у фин­но-угорских народов. О верованиях хантов Страленберг далее пишет, что имя «Thorum» могло означать у них как бога, так и небо, но пред­ложенная им этимология происходит скорее из области фантазии. Он также описывает молельный дом хантов и само моление, причем, пер­вый имел продолговатую форму и был покрыт березовой корой, в конце бревенчатой, или главной, стены стоял высокий на балках жертвенник, на котором были одетые в тряпки мужской и женский идолы. Вокруг них размещались более мелкие фигуры белки, зайца, оленей, лисы, гру­бо вырезанные из дерева, которые также были обернуты в лоскуты ткани. Последним оказывалось меньше внимания. Когда же ханты входили в молельню, они свистели, как вороны или мыши. И еще якобы у них был обычай ежегодно приносить в жертву божеству р. Обь юную девушку. Не знаю, насколько справедливы данные Стрален­берга о переживаниях обычая человеческого жертвоприношения, но приведенные им описания хантыйских антропо- и зооморфных изоб­ражений не вызывают сомнения в оригинальности его этнографичес­ких заметок, находящих множественные аналогии в более поздних исследованиях культа предков обско-угорских народов.

При описании особенностей быта Страленберг упоминает, что для изготовления крапивной ткани ханты, живущие на р. Тавда, использо­вали веретена из местного минерала, известного в народе как «адамова кость», который, по мнению В.Н. Татищева, является не чем иным, как древним окаменевшим деревом хвойных пород. Также он пишет, что собачьи упряжки ханты использовали при охоте на лис. Запрягая в лег­кие сани одновременно до шестнадцать собак, охотники рассчитывали на то, что, почуяв лису, собачья упряжка сама начет преследование зверя на полном ходу. Однако ездили на собаках только в дневное время, предварительно накормив их рыбой. В пространственно-вре­менном отношении, как сообщает автор, ханты, подобно сибирским татарам, измеряли время не годами, а периодичностью выпадения сне­га. Потому желая показать давность события они говорили не сколько прошло лет, а сколько раз с тех пор выпадал снег.

Достойно упоминания, что Страленберг обратил внимание на тради­ции бортевого пчеловодства, распространенные во многих частях Рос­сии и сопредельных стран, в частности в Прибалтике. Наблюдательный автор пишет о таком устройстве, как «люлька», предохранявшем борти от посягательств медведей. Сведения о подобном устройстве он мог получить из работы епископа О. Магнуса «Carta Marina» 1539 г., в кото­рой содержится изображение улья, охраняемого такой медвежьей пали­цей. Здесь же приводится история о том, что в давние времена эстон­ские крестьяне из-под Дерпта заключили договор с псковскими горожа­нами, разрешившими держать в их лесах борти, что может свидетельствовать о том, что пчеловодство в эстонско-ливском этно­культурном ареале было распространено издавна. О сибирском пчело­водстве он пишет, что в Сибири можно купить пуд прекрасного белого зернистого меда за 70-80 копеек и еще дешевле. Информацию Стра­ленберга оспаривал профессор натуральной истории И.Г. Гмелин не обнаруживший в крае никаких признаков бортевого и тем более пасеч­ного пчеловодства. Это, на первый взгляд, малозначительное сооб­щение и поступившие на него возражения, как оказалось впослед­ствии, представляют явный интерес в плане разработки проблемы финно-угорской (уральской) прародины. Метод лингвистической палеонтологии, завоевавший признание финно-угроведов, занимав­шихся реконструкцией древнейших этапов этнической истории, среди прочих аргументов оперировал данными о распространении одомаш­ненной пчелы в Сибири.

Особого рассмотрения заслуживают сделанные Ф.И. Страленбергом зарисовки, среди них — изображения идолов, уральские и сибирские наскальные рисунки, надгробия и надписи, идентифицированные им как «скифские древности». Побывав в верховьях р. Вишеры, он первым свидетельствовал, что «надписи, находящиеся в Великой Перми, недале­ко от города Чердыни, либо выжженные, либо написанные нестираемою красною краскою на скале (может быть таким же образом, как некогда в Исландии писали на костях)». Автор справедливо утверждает, что ни металлические пластины с надписями, ни мегалитические изображе­ния божеств не принадлежали первоначально ни пермским, ни обско-угорским народам, а были наследием предшествующих сибирских циви­лизаций. Страленберг первым скопировал в районе Томска многие сибирские древности, которые позднее были изучены Г.Ф. Миллером и И.Г. Гмелиным. Нельзя не сказать о карте, с которой все началось и которая в результате стала приложением к книге Страленберга. Карта, несомненно, являлась лучшим образцом для своего времени. О фин­но-угорских народах она дает наиболее полное представление, особен­но что касается мест расселения пермских и обско-угорских народов. В частности, на ней показаны места жительства манси по верхнему те­чению Камы и Печоры, то есть там, где они граничили с пермянами.

Выполненная Страленбергом исследовательская работа может быть высоко оценена не только как большая энциклопедия историко-геогра­фических знаний о Востоке, но и как важный этап в истории европей­ской историографии России. Напомню, что одним из актуальных вопро­сов пространственного характера, волновавших интеллектуалов эпохи Просвещения, было определение границы между Европой и Азией, иными словами, между цивилизованным миром и миром, нуждающимся в усовершенствовании. Соответственно и для Петра I эта тема была небезынтересна, так как открытие и обоснование искомой границы по­зволяло власти провести четкую линию, разделявшую владения импе­рии на основную (европейскую) и дополнительную (азиатскую, колони­зируемую, просвещаемую) части. Так Страленберг, рассуждая в этом духе, в начальной части своей книги указывает: «Возможно, что не каждого читателя развлекут мои описания этих холодных и отчасти пустынных краев, где грубые манеры и невежество, как в религии, так и в мирских делах, преобладают неизменно и лишают туземцев истин­ного пользования теми благословениями, которыми природа столь щед­ро и необычайно наделила некоторые из этих стран. Поэтому, когда мы сравниваем грубое и жалкое состояние этих народов с цивилизован­ными государствами Европы, где поддерживаются лучшие и разумней­шие нравы, где процветают науки и искусства, где у нас нет недо­статка в средствах познать истинного Бога и Его служение, у нас по­являются величайшие причины воздать хвалу Божественному Провидению, возрадоваться нашему счастливому состоянию и сожа­леть об отверженности и слепоте этих народов». Предложенная Страленбергом и почти одновременно с ним В.Н. Татищевым разграни­чительная линия, проходящая по Уральским горам, несмотря на выска­зывавшиеся прежде и впоследствии альтернативные точки зрения, ока­залась наиболее приемлемой для западноевропейского, а также для рос­сийского просвещенного мнения. Как пишет по этому поводу М. Бассин, сложившаяся в петровское время картографическая и политическая ди­хотомия, разделившая страну на коренные земли (метрополию) и пери­ферию (колонию), лишь подчеркнула превращение России в империю в соответствии с принятой европейской моделью. Урал, таким образом, стал ассоциироваться с культурной границей цивилизации, а Сибирь приобрела некий трудноопределимый ментальный статус, споры вокруг которого будут иметь весьма длительную перспективу.

Что касается влияния данного