Весна Михаила Протасова - Валентин Сергеевич Родин

Из Подлесовки Георгия Васильевича направили в Васюганский леспромхоз, и он уехал туда поздней осенью. Уехал один, невзирая на то, что жена была серьезно больна, а Леонид учился в десятом классе, и менять школу на последнем году было рискованно. Наверное, Георгий Васильевич мог бы отказаться и не ехать, но не отказался, а в середине зимы его пришлось вызывать телеграммой. Жену увезли в больницу, и запоздалое появление Георгия, Васильевича ничего не могло изменить…

В глубине души у Леонида до сих пор лежала обида на отца: мог бы не ехать в этот Васюган. Вспоминая те дни, он пытался оправдать отца, внушая себе, что не может, не имеет права его осуждать, но эта обида жила в нем, словно сама по себе, как незаживающая болячка.

Леонид не мог уснуть, и теперь ему вспомнилось то последнее лето, когда была еще жива мать и однажды они с отцом убирали сено. Стог надо было сметать на стожера, чтобы волглое лесное сено продувало. Леонид взял топор и пошел к лесу заготовить колья. Топор оказался очень ловким и острым. Одну осинку Леонид решил свалить, ударяя острием поперек ствола. Пришло такое в голову больше из озорства: попробовать остроту топора и силу рук. Не заметил, как сзади подошел Георгий Васильевич.

— Ты что же это, до сих пор не умеешь срубить дерево? — в гневе спросил он. — Кто же так делает? А? Ведь это смех-позорище! Что может тебе сказать рабочий человек, лоботряс ты такой?!

Отец распалился не на шутку, и Леонид, бросив топор, отбежал подальше.

— Чего раскипятился?! — крикнул он. — Я же просто так — побаловаться хотел…

— Да кто же делом-то балуется?.. — не унимался отец. — В техникум поступать собираешься, а как с людьми будешь работать?!

Потом они весь день насупленно молчали и, стаскивая из копен к стогу сено, гнулись один перед другим под непосильными навильниками.

Вспомнил тот день Леонид, и у него снова мелькнуло невольное осуждение: мог бы отец взять тогда лошадь, а не взял. Всегда будто боялся, что вырастем белоручками, маменькиными сынками…

Леонид вспомнил мать свою, Татьяну Павловну, — добрую, мягкосердечную и перед отцом терпеливую, покорную. Но черты ее лица четко не восстанавливались в памяти, словно закрытые туманом.

«Была Татьяна Павловна, и нет ее — все понятно, просто, а что-то в душе неуспокоенное, несогласное бередит до сих пор…» — вздохнул Леонид горько. Он постарался не думать о матери, но вдруг почему-то стал вспоминать, как ее при жизни звал отец. Татьяна… Таня? Нет, по имени он мать не звал… «Эй, посмотри, какой Леньке фингал поставили!» Да, так он сказал… Это когда мне Васька Кривопишин глаз подбил? Да, так он сказал… Выходит, никак не звал? «Эй» — и все? Странно. Мать умерла на сорок пятом году — совсем еще не старая… Никогда не говорил, а надо бы сказать ему прямо. Хоть раз в жизни сказать: «Как же так получилось, отец? Две войны прошел. В работе себя не щадил, покоя не искал… Выходит, все для людей старался, а вот одного человека не замечал. Или не имел сил и времени быть с ней как с другими? Ведь тебя до сих пор помнят в Подлесовке, как руководителя справедливого, чуткого к людям. Или свой человек все поймет, все вытерпит? Или ты не любил ее? Тогда зачем жили вместе? Непонятно такое, отец, непонятна твоя бессердечность… Нет, нет, уж я так жить не буду… Я любил мать, люблю Лиду, Генку… Обижаться не будут…» — с пьяной растроганностью думал Леонид.

Ему захотелось курить. Он поднялся с кровати. Обшарив в темноте дверной косяк спальни, направился через комнату к столу, где лежали папиросы. Загремел стулом…

— Чего колобродишь? Спи… — тихо из темноты сказал Георгий Васильевич.

От этого ровного, жалеющего голоса Леонид безотчетно шагнул к дивану, нашел неподатливо-тяжелую руку, упал на колени и прижался к ней.

— Отец… — Леонид сдавленно всхлипнул, закрутил головой, но рука отца его остановила.

— Не надо… — шепотом попросил Георгий Васильевич. — Иди спи, спи… Сын…

Леонид неловко поднялся, трезвея, постоял с закрытыми глазами и пошел в спальню. Лег осторожно, чтобы не потревожить Лиду, но она не спала, протестующе повернулась к стене и задышала часто, гневно.

Рано утром Леонид уехал в автопарк проверить расстановку автомашин на срочные работы.

Вернулся домой часа через два, рассчитывая сразу же после завтрака свозить отца в лес. Но того дома не оказалось.

— Ушел, что ли, куда? — с порога встревоженно спросил Леонид жену.

— Откуда я знаю! Чай вскипятила, приготовила глазунью, а он взял свою шляпу, пиджак и ушел, — сухо, не глядя на мужа, ответила Лида. Лицо ее пятнисто горело, под глазами — синева.

«Плакала… Вот дуреха!» — расстроенно подумал Леонид.

— Спросила бы, куда он пошел-то, — ополаскивая руки под умывальником, сказал он.

— Спрашивала — промолчал… — Лида слабо махнула рукой и ушла в спальню.

— Никуда он не денется — придет, — с наигранной беспечностью сказал Леонид.

И действительно, вскоре Георгий Васильевич пришел. Леонид увидел его из окна. Отец показался из переулка, который выходил на окраину поселка. В руке он держал шляпу, шел неторопливо, но твердо, и походка его была совсем не стариковская. Черный пиджак внакидку скрыл худобу тела, и издали Георгий Васильевич показался Леониду прежним, когда он был еще молодым, сильным. Вот отец остановился у ворот возле мотоцикла, поглядел на него и осторожно, как погладил живое, провел рукой по сверкающему рулю. Леонида что-то толкнуло под сердце, и он, чтобы прогнать волнение, сказал грубовато, весело:

— А вот и батя наш припылил!

Когда в дверях появился Георгий Васильевич, спросил:

— Куда ходил-то? Мы уж думали, не сбежал ли?

Георгий Васильевич бросил на стул пиджак, шляпу и, словно не слыша Леонида, обратился к Лиде, которая тоже поспешила к нему навстречу.

— Ты бы, Лида, водички мне подала, водички… — просительно сказал он. — Вот жарища… Ну и жарища… — пробормотал Георгий Васильевич, когда Лида подала ему стакан воды. Пить он не стал. Держал стакан в ладонях, словно охлаждал их, руки у него неудержимо тряслись, и он не мог пить.

«Где он был? Что его так взволновало?» — в