Анхен и Мари. Прима-балерина - Станислава Бер

– Отчего же? – спросил Иван Филаретович, приподнимая брови.

– Ганс прибыл из города Росток во времена Петра Великого. Слыл первым оружейником в Московии, в немецкой слободе. Пётр Алексеевич его приметил, приглашал ко двору, а позднее приказал придворному художнику писать портрет. И вот он перед вами, господа, – сказала Эмма, оглядывая присутствующих.

– Невероятно, – сказал господин Самолётов.

– А потом Демидов переманил его на свои предприятия. Фамилия Хельмшмидт трудна оказалась для заводчика. С его лёгкой руки мы теперь Ростоцкие. Вот так, господа, – сказала матушка.

– Браво! – захлопал в ладоши господин Цинкевич.

– Благодарю, – слегка поклонилась Эмма, стоя у портрета, как будто это она слыла искусным оружейником или искусным художником, написавшим сей дивный портрет.

– Пугать только такой картинкой людей, – пробурчала Акулина.

Старая нянька принесла пирог с малиновым вареньем и поставила его на стол. Оглядела – не надо ли чего? – и ушла к себе. Барское дело – разговоры разговаривать, а у людишек свои заботы имеются.

– Прошу к столу, – пригласила Эмма.

Иван Филаретович отодвинул стул, ухаживая за Анхен. Барышня манерно уселась. В присутствии маменьки Анхен хотелось вести себя совершенно по-другому – так, как её учили в детстве.

– Я слышала, что все вы вместе служите, – начала Эмма. – Кроме Мари.

– Так и я попала на место преступление этой весной, маменька, – сказала Мари, желающая быть причастной. – Картина была жуткая, должна вам заметить. Выстрел, кровь, два бездыханных тела. Я чуть в обморок не упала.

Доктор и господин Самолётов переглянулись и не смогли сдержать улыбок.

– Чуть не упала? Свалилась как мешок зерна в телегу к мельнику ты, – сказала Анхен.

– Ах, да. Я уж и позабыла сие, – ответила Мари. – Но ты у нас всё помнишь, сестрица.

– А что это было за дело? – спросила Эмма, желая остановить неуместную перепалку дочерей.

Игуменья потянулась к чашке чая.

– Прима-балерина застрелила во время представления другую балерину, – перехватил инициативу господин Самолётов. – И сама умерла в страшных судорогах. Там же на сцене. Мари права. Картина была ужасная. Многие дамы покинули театр немедля.

Эмма не притронулась к чашке. Вместо этого перекрестилась трижды.

– Не волнуйтесь, матушка. Убийцу мы поймали и арестовали. Там такая запутанная история. Оказалось, что убитая шантажировала балерину Лещинскую, – сказал господин Самолётов. – Вот и получила пулю от подруги госпожи Лещинской. Преступница просто натравила одну на другую – хотела выйти сухой из воды.

– Агнешку Лещинскую судить мы будем вскоре. Приговорят сию шпионку к смерти за измену, – добавила Анхен. – Или сошлют на север. Пока сие неведомо.

– За что же? За какую измену? – спросила Эмма.

– Убийство примы было лишь цветочком вялым. Сия артистка воровала письма Министерства иностранных дел, их переписывала и передавала австрийскому подполковнику, любовнику своему, – ответила Анхен.

– А где же она брала бумаги? – недоумевала игуменья. – Ничего не понимаю.

– Брала их у другого своего любовника, маменька. У самого Министра.

Господин Цинкевич слегка кашлянул.

– Кстати, я слышал, что старый развратник подал в отставку, и его проводили на пенсию. Без почестей, но и без позора. Вот так. Ха-ха!

Эмма посмотрела на господина Цинкевича, не понимая, что здесь смешного. Надобно потом ей рассказать про доктора и его странности.

– Ну, что Вы хотели, Яков Тимофеевич? Министр ведь с царской семьёй в отдалённом родстве состоит, – сказал господин Самолётов. – Пальчиком ему погрозили и отправили на покой. Только и всего.

– А Максимилиана Шварца удалось найти? – спросила Мари, присматриваясь к третьему куску пирога.

– Нет. Сбежал австриец, и ничего про него не слышно, – пожал плечами Иван Филаретович.

– Друзья из Польши мне писали. Он там, – сказал господин Цинкевич. – Видели его в театре местном.

– Наверняка, обрабатывает очередную артистку, чтобы сделать её орудием, пригодным к шпионажу. А ведь Агнешка каждый день ему пишет поэмы. Всё пишет и пишет, а в ответ ничего, – сказала Анхен.

– Ха-ха! – засмеялся было доктор, но замолчал и стал серьёзным.

– Зато госпожа Черникина, мать застреленной балерины, – пояснила маменьке Анхен, – в монастырь подалась. Господин Громыкин навещал её намедни.

Мари всё-таки решилась на третий кусок. Всё Акулина виновата. Нельзя печь такие вкусные пироги. Нельзя!

– Маменька, а Вы помните, Ариадну? Мы с ней учились вместе в Смольном институте, – сказала Мари, любуясь пирогом в своей тарелке.

– Светленькая такая? С большими глазами, – уточнила Эмма. – Помню, без сомнения.

– Она теперь замужем за Мариусом Потаповым, главным балетмейстером Императорского театра, – сказала Мари.

– Неужели?

– Да. Так вот господина Потапова задержали. Подозревали в убийстве, – продолжила Мари. – Ариадна приходила за него просить.

– Ну, ведь не просто так мы его задержали. Были на то весомые причины, – заступился за Петербургский сыскной отдел господин Самолётов. – Он состоял с обеими балеринами в постыдной связи.

Эмма опять молча перекрестилась.

– Но сейчас он одумался. Всё время проводит с женой и детьми. Ариадна на него не радуется, – поспешила добавить Мари.

Эмма, наконец, взяла чашку и отхлебнула.

– Чай у вас вкусный. Мы, в основном, травяной пьём с сёстрами, – сказала матушка игуменья.

Когда все разошлись, Анхен пришла к маменьке и прикрыла за собой дверь. Эмма уже сняла апостольник и подрясник и в одной сорочке стояла на коленях. Молилась.

– Спросить тебя всё не решаюсь я, – сказала Анхен, присаживаясь на край расстеленной кровати.

– О чём? – спросила Эмма, вставая.

– На днях мне рассказали, будто ты царя спасала от смерти скандальной. Было это или просто враки? – спросила Анхен, наклонив голову влево.

Эмма присела рядом с дочерью.

– Кто рассказал тебе сие? – строго спросила она.

– Иван Филаретович. Он допросил начальника охраны царского поезда, когда мы с папенькой ехали из Крыма. Помнишь? Тот и рассказал. Добавил, что не единожды сие случалось.

Матушка молчала, уставившись в заднюю часть печи.

– Скажу, как есть, – решилась, наконец, она. – Я знала всё заранее. Все покушения на императора Александра II мне виделись, как во сне. Понимаешь, Анхен?

– Понимаю. Сама иногда такие вижу сны и их боюсь я, – закивала дочь.

– Моя девочка, – сказала Эмма, улыбнулась и положила руку Анхен на колено. – Не раз и не два спасала царю жизнь, да, видишь, всё же не уберегла. Обиднее всего, что не увидела отступника в своём собственном доме. Я про Николя, про вашего отца сейчас говорю.

– Я столько лет от позора сего мучилась душевно. Почему же ты молчание хранила, маменька? – спросила Анхен.

– О том кричать не должно громко, – ответила мать.

Анхен встала и заходила по маленькой спаленке из конца в конец.

– Но ведь это всё меняет! Это, значит, что папенькин позор, ты искупила весь, – сказала она, останавливаясь у иконы.

Спаситель не ответил. Только смотрел на неё как на заблудшую овцу. Сбилась