Безымянная могила - Сильвестер Эрдег Сильвестер Эрдег

Протокол III Извлечения

На очередном заседании Синедриона первосвященник Иешуа из рода Дамная в паузе между двумя пунктами повестки дня сообщает: бывший первосвященник Анания неожиданно, без приглашения, явился в здание Синедриона и просит выслушать его, обещая сообщить какие-то важные факты. Принимая во внимание прежний пост, возраст и состояние здоровья Анании, Иешуа из рода Дамная предлагает после короткого перерыва выслушать Ананию. Иешуа из рода Гамалиила, попросив слово, говорит, что Анания, насколько ему известно, тяжело болен, страдает помутнением рассудка, какой-то заслуживающей внимания информации от него ждать не приходится, так что предоставлять ему слово нет смысла, повестка дня и без того перегружена вопросами исключительной важности, Синедрион выйдет из графика; кроме того, выступление Анании может оказать влияние на решения, особенно те, которые должны открыть двери предстоящим радикальным переменам. Иешуа из рода Дамная выражает несогласие с предыдущим оратором: он считает, что как раз в сложившейся ситуации и необходимо выслушать Ананию. В то же время он вторично подчеркивает, что узнал о намерении Анании только сейчас: несколько минут назад ему сообщили, что экс-первосвященник появился в здании Синедриона и ждет, когда его позовут. О подорванном состоянии духа Анании он тоже слышал, однако всем известно, как Анания умеет владеть собой, и можно надеяться, он действительно сообщит важную информацию. Со своей стороны, он, Иешуа из рода Дамная, за то, чтобы дать Анании выступить, и ставит вопрос на голосование. При одном голосе против и одном воздержавшемся Синедрион принимает решение: после перерыва, сверх повестки дня, заслушать Ананию.

Анания. Должен извиниться перед Синедрионом, перед каждым его членом за то, что своим появлением нарушаю ритм работы, невольно мешаю обсуждению важных проблем. Но меня многие просили, даже, можно сказать, требовали, ссылаясь на мой огромный опыт, чтобы я выступил и рассказал, что можно сделать в этой критической ситуации, какие действия предпринять для ее разрешения.

Некоторые даже высказывают намеки, что причина нынешних наших бед коренится в прошлом, в тех временах, когда я был первосвященником. Поминают какие-то темные сделки, какие-то тайны; я знаю, кое-кто у меня за спиной не стесняется даже называть меня предателем. И это они говорят, прекрасно зная, что я двенадцать лет, опираясь на всенародное доверие, был первосвященником, и многие до сих пор вспоминают те годы как период, когда народ жил в относительном покое и безопасности. Здоровье мое все ухудшается, вы сами видите, что, несмотря на строгий врачебный режим, я быстро худею и пальцы на правой руке не действуют, вот, я всем показываю, большой палец, указательный и средний, можете убедиться сами, сочинять я не имею привычки, меня, конечно, лечат, каждый день заставляют делать упражнения, но от этого только еще хуже, одновременно боль страшная и потеря чувствительности, рука, до самого локтя, болит ужасно, а пальцев вовсе не чувствую. Пришел же я сюда, чтобы рассказать то, что хотят от меня услышать многие, потому что думают, что я, участник решающих событий, могу открыть членам Синедриона глаза на важные моменты из прошлой нашей политической жизни. Не хочу обелять себя, не хочу и оправдываться. Чувствую, на мне лежит тяжкий груз. Должен заметить, об этом я давно и много раздумывал, могу сказать даже: с того самого времени, как меня сняли, я только над этим и размышляю, только этим и терзаю себя, даже, думаю, и худею-то я из-за этого, хотя и так никогда не был толстым, это все могут подтвердить, кто давно меня знает… А причина, видно, в том, что мозг мой постоянно, без остановки перемалывает и перемалывает прошлое, и всплывают во мне все переживания, все события, ни минуты покоя нет, все думаю, что я сделал хорошо и что плохо. Врач иной раз даст чего-нибудь успокаивающего, тогда ненадолго забываюсь, а потом начинается все сначала. Потому и хочу сейчас рассказать Синедриону все, хочу положить конец подозрениям, пусть меня увидят таким, каков я есть, а потом судят по совести. Я не хочу говорить долго, хотя со мной много такого произошло в жизни, о чем надо было бы отчитаться; все это взаимосвязано, в жизни вообще все взаимосвязано, и на мою долю выпало много всего, приходилось скрываться, нужду терпеть… В трудные времена, в сложных условиях взвалил я на себя заботы первосвященника, хотя вовсе не собирался быть первосвященником… Нелегко это изложить в трех словах. Дайте стакан воды, а то во рту пересохло, это тоже из-за болезни, во рту сохнет, из-за лекарств, думаю, которые врачи дают, они тоже говорят, что нужно потреблять много жидкости, дело в том, что, кроме жидкости, я больше и потреблять-то ничего не могу, зубы расшатались, десны прямо пронзает болью, когда жуешь, так что питаюсь одними протертыми кашами. Меня попрекали, что я дал возможность сбежать одному человеку, который нам враг; не совсем такими словами, правда, попрекали, но суть в этом, и что я сделал это намеренно и что наверняка знал его еще с прежних времен. Я знал, спорить бесполезно, но тогда я уже ничего не мог сделать, они уже все равно решили меня снять, и я смирился, потому что всегда подчинялся решениям Синедриона, это решение тоже принял, хоть оно и было для меня унизительным. Я только с одним никак не могу смириться — что пальцы мне парализовало, вот смотрите: хочу пошевелить, а не могу, большой, указательный и средний, без них невозможно писать, а я всегда все писал сам, не диктовал, диктовать — к этому я привыкнуть не мог, я сам записывал, а потом отдавал переписчикам. Многие мне говорят, запиши, говорят, как все происходило, пока ты был у власти, и что было перед тем, потому что они считают, что Синедрион меня пять лет держал за решеткой, и еще — что я обсуждал с прокуратором Куманом и царем Агриппой, и было ли какое-то тайное соглашение, но не могу я писать этими парализованными пальцами, даже держать ими ничего не могу, все падает. И левой рукой разучился писать, как раньше. Врачи говорят, рука со временем придет в норму; если так, я потом все запишу. Наверно, я говорю больше, чем собирался, но прошу Синедрион отнестись с пониманием, я все сейчас расскажу, если уж столько людей меня просят об этом. В голове все крутятся эти мысли, и ночью и днем, насчет того, что я хорошо сделал и что — плохо.

Ходили тут досужие разговоры, я знаю, ходят и сейчас, будто я прятался в Дамаске, потом вернулся в Иерусалим. И что раньше я с одним человеком, с которым… которого… словом, будто я к тому человеку имел какое-то отношение, будто я его предал за деньги, что на моих руках — его кровь. Но посмотрите на мои руки: три пальца парализованы. И что в том процессе мне тоже надо было бы не так себя вести, в том деле, после которого меня сняли, что я принял к сведению и не протестовал, потому что я всегда соглашался с решениями Синедриона, ну, я об этом уже говорил. И я скажу еще: если Синедрион считает меня в чем-то виновным, то пусть судит меня, хоть за Дамаск, хоть за того человека, это я говорю без колебаний, если даже на руках у меня его кровь, уж такие были тогда времена, этого, к сожалению, нельзя было избежать, но деньги — нет, это никогда, это всем известно, кто меня знает. Я и о том думал, что добровольно пойду под суд, я готов за все ответить перед судом, готов принять даже смерть, если таков будет приговор. Хочу просить Синедрион, примите решение насчет этого, потому что, хоть я уже и не член Синедриона, с тех пор как меня сняли, не просто сняли, а исключили, но я думаю, если Синедрион меня в этом поддержит, тогда совесть моя будет спокойна. Часто думаю я еще вот о чем: то, что мне пальцы парализовало, не случайность, вот он когда мне аукнулся, тот случай, когда я, находясь под стражей, очень сильно покалечился, видите, как ни стараюсь пошевелить, ничего не получается, а если б не пальцы, я, может, сумел бы написать, что на самом деле произошло. Знаю, нет смысла оправдываться, что, мол, времена тогда были смутные, мятежи, убийства, и мне надо было решать, и кровь лилась, да, кровь, кровь виновных и невиновных, и если сейчас Синедрион решит, что меня надо судить, я соглашусь, и если Синедрион решит, чтобы я понес наказание смертью, я и с этим соглашусь, ибо тот, другой человек, да и другие, которые были нам братьями, для них я хотел мира и благополучия в данных условиях, история же потом вынесет свой приговор, я знаю, особая комиссия, когда предложила снять меня, признала мои заслуги перед народом, хоть я об этом и не просил, но я совсем не об этом хочу говорить, а о другом. Ходят всякие сплетни, что есть, дескать, где-то могила, к которой я имею какое-то отношение, но мы же все обсудили с… тем человеком, мы тогда долго спорили, и я мог поступить иначе, но пришлось согласиться, а потом меня загнали в угол, и опять же — я не мог поступить по-другому, и тогда снова погибли два человека… Да, это было незаконно, но я взял решение на себя, потому что надеялся, что, может, сумею исправить то, что совершил, и я в самом деле пытался, кто помнит те времена, могут подтвердить, я хотел положить конец беззакониям, хотел, чтобы народ жил в мире и благополучии, вот что крутится у меня в голове с утра до вечера, а пальцы не двигаются, смотрите, три пальца, ничего не могу ими взять, если хотите, судите меня, я смерти не боюсь, я добровольно пойду под суд, я уже все продумал и решил, что сам напишу на себя донос. Вот что я хотел сказать Синедриону, получилось немного длиннее, чем я думал, но это же серьезные, важные вещи, и тут все взаимосвязано… Устал я, не сердитесь, что нарушил повестку дня, но я очень хотел это сказать, спасибо, что вы меня выслушали, спасибо… Ценности не представляет, подлежит уничтожению.