Безымянная могила - Сильвестер Эрдег Сильвестер Эрдег

Ходили тут досужие разговоры, я знаю, ходят и сейчас, будто я прятался в Дамаске, потом вернулся в Иерусалим. И что раньше я с одним человеком, с которым… которого… словом, будто я к тому человеку имел какое-то отношение, будто я его предал за деньги, что на моих руках — его кровь. Но посмотрите на мои руки: три пальца парализованы. И что в том процессе мне тоже надо было бы не так себя вести, в том деле, после которого меня сняли, что я принял к сведению и не протестовал, потому что я всегда соглашался с решениями Синедриона, ну, я об этом уже говорил. И я скажу еще: если Синедрион считает меня в чем-то виновным, то пусть судит меня, хоть за Дамаск, хоть за того человека, это я говорю без колебаний, если даже на руках у меня его кровь, уж такие были тогда времена, этого, к сожалению, нельзя было избежать, но деньги — нет, это никогда, это всем известно, кто меня знает. Я и о том думал, что добровольно пойду под суд, я готов за все ответить перед судом, готов принять даже смерть, если таков будет приговор. Хочу просить Синедрион, примите решение насчет этого, потому что, хоть я уже и не член Синедриона, с тех пор как меня сняли, не просто сняли, а исключили, но я думаю, если Синедрион меня в этом поддержит, тогда совесть моя будет спокойна. Часто думаю я еще вот о чем: то, что мне пальцы парализовало, не случайность, вот он когда мне аукнулся, тот случай, когда я, находясь под стражей, очень сильно покалечился, видите, как ни стараюсь пошевелить, ничего не получается, а если б не пальцы, я, может, сумел бы написать, что на самом деле произошло. Знаю, нет смысла оправдываться, что, мол, времена тогда были смутные, мятежи, убийства, и мне надо было решать, и кровь лилась, да, кровь, кровь виновных и невиновных, и если сейчас Синедрион решит, что меня надо судить, я соглашусь, и если Синедрион решит, чтобы я понес наказание смертью, я и с этим соглашусь, ибо тот, другой человек, да и другие, которые были нам братьями, для них я хотел мира и благополучия в данных условиях, история же потом вынесет свой приговор, я знаю, особая комиссия, когда предложила снять меня, признала мои заслуги перед народом, хоть я об этом и не просил, но я совсем не об этом хочу говорить, а о другом. Ходят всякие сплетни, что есть, дескать, где-то могила, к которой я имею какое-то отношение, но мы же все обсудили с… тем человеком, мы тогда долго спорили, и я мог поступить иначе, но пришлось согласиться, а потом меня загнали в угол, и опять же — я не мог поступить по-другому, и тогда снова погибли два человека… Да, это было незаконно, но я взял решение на себя, потому что надеялся, что, может, сумею исправить то, что совершил, и я в самом деле пытался, кто помнит те времена, могут подтвердить, я хотел положить конец беззакониям, хотел, чтобы народ жил в мире и благополучии, вот что крутится у меня в голове с утра до вечера, а пальцы не двигаются, смотрите, три пальца, ничего не могу ими взять, если хотите, судите меня, я смерти не боюсь, я добровольно пойду под суд, я уже все продумал и решил, что сам напишу на себя донос. Вот что я хотел сказать Синедриону, получилось немного длиннее, чем я думал, но это же серьезные, важные вещи, и тут все взаимосвязано… Устал я, не сердитесь, что нарушил повестку дня, но я очень хотел это сказать, спасибо, что вы меня выслушали, спасибо… Ценности не представляет, подлежит уничтожению.

Иешуа из рода Дамная Последний разговор

— Ступайте в город, — сказал Иисус Петру и Иоанну, — у ручья встретитесь с продавцом воды. Он отведет вас к дому, где мы устроим пасхальный ужин. Вы приготовьте агнца. Мы с Иудой придем позже. Ученики удалились, и они остались вдвоем. Зной не собирался спадать, хотя солнце клонилось уже к горизонту. Иисус сидел, согнув колени; Иуда привалился спиной к стволу дерева. Иисус следил за муравьями, сновавшими меж сухих былинок; Иуда разглядывал ветви масличных деревьев.

— Твое решение окончательно? — произнес после продолжительного молчания Иуда.

— Окончательно, — ответил Иисус, не отрывая взгляда от муравьев. — В Синедрионе все прошло гладко?

— Да.

— Подозрений у них не возникло?

— Возможно, они ждали не меня. — Иуда сорвал травинку и принялся ее жевать.

— Другому я это дело доверить не мог, мы ведь договорились.

— Знаю. Но ты спросил.

— Другие ничего бы не поняли. Особенно Петр с Иоанном. — Иисус вздохнул и лег навзничь. — Тебе поверили?

— Поверили, потому что я принял предложенную плату.

— Сколько они предложили?

— Тридцать сребреников. И просили, пусть все будет закончено быстро, чтобы не мешать празднику.

— Я и сам так думал. Ты про оружие говорил?

— Да, но не сказал, что у нас всего-навсего два меча. Иисус засмеялся:

— Еще не хватало, чтобы ты это сказал!

— Почему ты смеешься? — Иуда выплюнул изжеванную травинку.

— Знай они, что у нас только два меча, они прислали бы четырех человек. А тут они придут целым отрядом, вооруженные до зубов.

— Я подумал, куплю еще несколько мечей, чтобы меня не поймали на лжи. Мечи дешевы, и, когда покупаешь десяток, один дают даром. Выгода все равно есть.

— Почему же ты не купил? — Иисус приподнялся на локте, глядя на Иуду.

— Трудно было бы принести их сюда незаметно. Да и вообще ни к чему. Будет ночь. Придут солдаты и взвод храмовой стражи. Все испугаются и разбегутся.

— Ты прав. Значит, до сих пор все идет так, как мы договорились.

— Так, как ты спланировал. — Иуда сорвал еще травинку, сунул ее в рот.

— Ты жалеешь об этом?

— Давай об этом не говорить, если можно. Ты доверил мне тайну, и я сохраню ее. А что я чувствую, это дело мое. Иисус снова откинулся на сухую, горячую землю.

— Я тебя понимаю. Ты тоже меня пойми. Но оставим это, мы все тысячу раз обсудили, и ты согласился, что у нас другой возможности нет. Ты тоже ведь не придумал никакого другого решения.

— Я же предлагал: давай будем действовать так, как действовали до сих пор.

— Чего ради? Если хлебороб вспашет землю и засеет ее, не станет же он пахать ее снова. Жатва — не наше дело, мы с тобой об этом тоже договорились.

— И все-таки именно мне придется разрыть засеянное тобою поле.

— Ошибаешься. Ты только погребешь землепашца.

— Можно тебя попросить?.. Давай поговорим о другом! — Голос Иуды прозвучал так громко, что он сам невольно стал озираться. — Одно дело — задумать что-то, совсем иное — выполнить план. Я уже был у первосвященника.

— Я же завтра умру. Тот же спектакль, только роль другая. Я не могу отступить: отступив, я тем самым уничтожу посев. Никто другой не сможет выдать меня, ибо лишь ты понимаешь смысл нашего плана. Мы с тобой в одной и той же западне. И об этом мы тысячу раз говорили.

— Скажи, чего ты хочешь добиться? Думаю, не случайно ты отослал остальных. Иисус сел.

— Когда стемнеет, мы пойдем к тому дому, и я омою вам ноги. И, как бы между прочим, скажу, что кто-то из вас донес на меня, и, по всей вероятности, за мной скоро придут. Не придавай этому большого значения: я лишь хочу, чтобы они потеряли уверенность и испугались. Кто не уверен и боится, тот пытается вновь обрести твердость, а для этого нужно верить. Имени твоего я не назову.

Важно, чтобы под подозрением были все. Путь к доверию ведет через подозрение, а там, где есть доверие, возможно все, даже любовь. Ужасно, но это так. Когда я скажу тебе: иди и сделай то, что должен сделать, и как можно скорей, ты уйдешь. После вечери мы вернемся сюда, я буду рядом с Петром и Иоанном, у Петра есть меч, важно, чтоб это заметили. Прошу тебя, не заставляй меня долго ждать, приходите сразу, я заранее чувствую, те минуты будут для меня очень трудными. Остальное — дело солдат. Если я попрошу, поцелуй меня на прощанье. Может быть, я это заслужил. Неважно, что я скажу; скорее всего, что-нибудь в том роде, что вот на безоружных нападают с оружием и врасплох, хотя могли бы сделать это и днем, на глазах у людей. Иоанн и Петр, думаю, пойдут за мной, остальные убегут. Иоанн вхож к первосвященнику Анне и любопытен, ибо еще ребенок, Петр же ничего не поймет, но будет пытаться понять, ибо стар и бестолков. А тебе надо будет исчезнуть.

Иуда вскочил и стал ходить вокруг Иисуса.

— Тебе обязательно надо будет сказать, что предатель — среди нас?

— Обязательно. Предателя среди посторонних быть не может, там — враги. Врагов ты стараешься одолеть и, если это удастся, чувствуешь себя героем. Но нам не нужны ни герои, ни жертвы. Нам нужно покаяние и прощение. Мы хотим преодолеть самих себя. Кто убоится врага, тот, возможно, думает о себе, что он — истинный человек. Но кто убоится себя самого, тот, можно надеяться, в самом деле станет истинным человеком. И это самое главное. До сих пор всякая власть искала свое оправдание через врагов. И оправдывала таким способом не только себя: каждую подлость свою, ненависть, каждое совершенное ею убийство. Наша власть — власть иная. В ней нет места Синедриону, царю, прокуратору. Это мы с тобой обсуждали тоже, и ты согласился. Я не хочу быть первосвященником, ибо я — человек.