Финно-угорские этнографические исследования в России - А.Е Загребин

по сути первым опытом историко­географической и хозяйственно-культурной классификации народов края. Представленная им точка зрения фундирована на рассмотрении и бытописании этнических культур с точки зрения культурного ландшаф­та, освоенного соседствующими народами и осваиваемого путешествен­ником. Подчеркиваемый автором синкретизм описываемых культур най­дет впоследствии не только немало критиков, особенно со стороны при­верженцев лингвистического подхода, но и сторонников, указывающих на явления региональной идентичности. Правда, неясно, осознавал ли сам автор принципиальную новизну своего подхода и степень собствен­ного противопоставления авторитетам. Запоздавшее для обоих ученых «примирение» состоялось лишь в 1791 г., когда Санкт-Петербургская Академия наук опубликовала новую иллюстрированную русскую редак­цию «Описания...». В ее тексте Миллер сетует на то, что капитан Страленберг, не будучи до конца уверен в правоте своих этимологий, передал с согласия издателя свой труд лейпцигским «ученым друзьям», которые и внесли многие ложные исправления и дополнения.

Г.Ф. Миллер как автор «Описания...» держит в своих руках две книги — труды А. Олеария и Ф.И. Страленберга, сверяя по ним свой путь. Взятые в дорогу, по всей видимости, из академической библио­теки, они стали в буквальном смысле его проводниками на необъятных пространствах Восточной России. С их помощью автор взвешивает личные наблюдения на образовавшихся историографических весах и тем самым добивается объективизации фактов. Миллеровское отноше­ние к работам предшественников различно еще по той причине, что имеющиеся в его распоряжении тексты различны по своей языковой природе и по хронологической способности передавать мысль. Письмо Олеария нуждается скорее в комментировании, тогда как письмо Стра­ленберга, практически его современника, достойно критики. Или, как замечает М. Фуко — критика судит и профанирует язык, комментарий фетишизирует текст. Миллер, таким образом, пытается удержаться в рамках профессиональной традиции ученого-эрудита, заранее предпо­лагающего цитирование и комментирование авторитетов. В этом отношении он во многом отходит от фольклорной и этнографической новизны описываемого, приобретая взамен аналитическую весомость и критическую направленность. Давлению красочной эмпирики автор противопоставляет прочно усвоенный постулат — верить, а тем более доверять можно лишь письменному тексту, в качестве которого здесь выступают труды предшественников и письменные памятники древнос­ти. Здесь мы видим ученого представителя письменной культуры, ока­завшегося в нестандартной исследовательской ситуации «акусти­ческой экзотики», видим путника ищущего «подсказки», придающие ему уверенность. Вместе с тем, присущая Г.Ф. Миллеру острота иссле­довательского чувства, в данном случае не препятствовавшего разви­тию в тексте «Описания...» общей модели рациональности, позволила ему понять, что успех научного предприятия часто зависит от умения работать в пограничных областях знания, намеренно отказываясь от широких историографических обобщений.

Вернувшись из сибирской экспедиции в середине февраля 1743 г. в Санкт-Петербург, Миллер рапортовал в Сенат и Академическую кан­целярию обо всех обстоятельствах путешествия и о своей готовности продолжать работу над «Описанием Сибири», начальные главы кото­рой были написаны автором на немецком языке уже в Сибири. Начав­шаяся работа по переводу книги на русский язык, исправлению, допи­сыванию отдельных глав и рецензированию затянулась, благодаря ста­раниям его оппонентов И.Д. Шумахера и ГН. Теплова, до 1749 г., когда после положительных заключений В.Н. Татищева и М.В. Ломоносова задерживать публикацию первого тома было уже бессмысленно. Тати­щев, в частности писал: «...Сие есть начало русских участных исто­рий, и нельзя иного сказать, как хваления и благодарения достойная в ней. Сколько труда, сколько смысла сочинителя, а наипаче образец впредь пожелаючим о других пределах сочинять, чрез что слава, честь и польза России преумножится. И хотя в ней есть нечто поправления и дополнки требующее и может достаточнее сочинена быть, однакож ее достойность похвалы тем не умалится...». Книга вышла в следу­ющем году под названием «Описание Сибирского царства...», хотя сам автор ранее предлагал другие, более лаконичные формулировки загла­вия: «Sibirische Geschichte» и «Geschichte von Sibirien». Изданная мо­нография продемонстрировала широту исследовательского подхода ав­тора, задействовавшего преимущественно письменные исторические источники, но не избегавшего фольклорно-этнографических, археоло­гических наблюдений и сообщений.

Приступая к исследованию истории Сибири и народов ее населяю­щих в период до начала русской колонизации, Миллер искал ту красную линию, которая позволила бы ему связать разрозненные и часто проти­воречивые сведения в логически выстроенное повествование. Имевших­ся в его распоряжении письменные источники во многом предопредели­ли выбор ученого. Речь идет, прежде всего, о привезенной бывшими шведскими военнопленными рукописи Абуп-Гази Бахадур-хана, озаглав­ленной «История происхождения татар», переведенной на французский язык и опубликованной. Здесь же следует упомянуть о сочинениях Плано Карпини, Марко Поло, Гильома Робрука, Избрандта Идеса и других европейских авторов, писавших о народах северо-восточной Азии и преимущественно — о татарах. Сам Миллер комментирует свой выбор так: «Совершенно излишне говорить здесь о сибирских народах, о которых нет никаких известий до покорения их русскими. Мы займем­ся поэтому более обстоятельно одним татарским владением, которое было известно в Западной Сибири задолго до русской власти...»».

Иной (русский) взгляд на проблемы сибирской истории был пред­ставлен в собранных Миллером сибирских летописях и архивных доку­ментах, среди которых он особенно выделял приобретенный им в То­больске текст, названный им по фамилии предполагаемого автора «Ремезовской летописью». Но и здесь основные описываемые события разворачивались вокруг противостояния двух центров силы: отряда Ер­мака, затем представителей легитимной царской администрации и Кучумова Сибирского ханства. Таким образом, финно-угорские народы Си­бири, преимущественно обские угры, в обоих случаях оставались на периферии основной сюжетной линии Миллеровской «Истории Сиби­ри». Отмеченная маргинальность обско-угорских материалов в контек­сте русско-татарских отношений не распространяется на ряд принципи­альных вопросов, интересовавших автора помимо политических колли­зий. Прежде всего, это проблемы этнической истории Сибири и прилегающих регионов, а также языческих верований обско-угорских народов, самим фактом своего существования демонстрирующих срав­нительно мирную альтернативу противоборствующим христианскому и мусульманскому сообществам края. Причем предвозвестниками русской колонизации края стали коми-зыряне, посредством которых начальные сведения о Сибири поступали к русским. Свидетельством ранних коми — обско-угорских этнических контактов, по его мнению, служили топонимы зырянского происхождения, зафиксированные в бассейнах крупных рек Западной Сибири. С другой стороны, наиболее распростра­ненный здесь этноним, обозначающий немусульманскую часть населе­ния, был явно тюркского происхождения. Миллер писал, что название «остяки» было заимствовано... от татар, называвших все народы, жив­шие в тех местах, общим именем остяков, по-татарски «иштяк».

Посвящая первые параграфы своего исследования перечислению сибирских народов на предмет их принадлежности к татарскому или монгольскому происхождению, Миллер еще раз напоминает о своей приверженности лингвистическому методу определения этнического родства: «Я считаю, что самыми вескими доказательствами проис­хождения того или иного народа являются те, которые основаны на его языке...». Именно в этом вопросе начинается, или правильнее будет сказать — продолжается, его полемика с этнолингвистическими предложениями Ф.И. Страленберга. Так, выявленные Миллером рас­хождения в речи местных жителей, скрывавшихся под собирательным этнонимом «остяки», позволили