Финно-угорские этнографические исследования в России - А.Е Загребин

ему выделить три этнолингвистичес­кие группы: остяков нарымского (селькупы), сургутского (ханты) и ени­сейского (кеты) языков. В то же время подчеркнутые еще до него момен­ты языковой близости между хантами, манси, коми-пермяками и финна­ми, он, в отличие от Страленберга, не распространял на так называемых томских остяков: «...все это совершенно не касается остяков Томского уезда. Стоит только обратить внимание на их язык, и тогда станет ясно, что они вместе с нарымскими остяками составляют особый народ, со­вершенно отличающийся от сургутских, тобольских и березовских остя­ков и, наоборот, имеющий большое сходство с самоедами».

Возвращаясь к этнополитическим сюжетам сибирской истории, Миллер, судя по тексту, приходит к выводу о сложности и неоднознач­ной добровольности вхождения местных народов в состав Российского государства. При этом, казалось бы, просветительская концепция по­зволяла ему с успехом оперировать такими понятиями, как цивилизо­ванность, дикость, и формально Миллер действительно следует этому пути, пытаясь показать благотворное влияние европейской культуры, распространяемое русской администрацией. Сложнее было вписать в этот мирный контекст факты ожесточенного сопротивления абориге­нов объясачиванию, захватам заложников, карательным экспедици­ям казаков и служилых людей против отдельных непокорных племен. В этом случае автором предпринимается попытка построить некую ло­гическую схему, согласно которой легче мирились с новой властью менее затронутые «образованностью» доверчивые лесные племена, преимущественно обские угры, тогда как тундровые и степные народы сопротивлялись русским более отчаянно. В этой же просвещенческой манере он выделяет нравственные качества хантов, манси, селькупов и кетов, не способных ко лжи и желанию обогащаться за счет других и насильственно принуждать к труду соплеменников.

Вместе с тем, приводимые Миллером многочисленные сведения о вылазках «вогульских князьцов» еще на подходах русских к Уралу, а затем и на территории Западной Сибири, наглядно демонстрировали многослойность его текста, написанного политически благонадежным «комплиментарным» языком, но тем не менее, открывающим правду исторического факта. Даже неоднократно подчеркнутая им «робость» аборигенов показана как результат насилий и грабежей, чинимых си­бирскими администраторами, заинтересованными в личном обогаще­нии много больше, нежели в улучшении жизни налогоплательщиков. Миллер писал по этому поводу: «У всех восточных, в особенности же У сибирских, народов существует обычай встречать небольшими по­дарками приезжающих к ним гостей и особенно воевод и других на­чальников. Это так нравилось сибирским воеводам и служилым лю­дям, что они часто, не довольствуясь тем, что приносилось им доб­ровольно, разными насильствами вымучивали гораздо больше. Это приводило к тому, что остяки и другие народы, не разбираясь в подоб­ных насилиях, совершаемых отдельными лицами, считали их присущи­ми всем представителям русской власти и, будучи доведены до отча­яния, не щадили иногда своей жизни, когда представлялась малейшая возможность освободиться от такой власти».

Довольно смелые умозаключения Миллер сглаживал указанием на то, что в целом верно взятое государством направление на распростра­нение норм христианской и крестьянской жизни в Сибири страдало от своевольства отдельных алчных чиновников. Цивилизацию, конечно, можно формально насадить с помощью розги, но убедить в ее благах личным примером было гораздо сложнее, и лишь немногие к этому стремились. В недостаточности такого рода убеждений он видит скромность успехов миссионерской деятельности и общее стремление таежных жителей пореже встречаться с русскими. Указывая на широ­кую распространенность охотничьего промысла в крае, тщательней­шим образом описывая его практики и инструментарий, Миллер, не отклоняясь от ранее избранной линии, подводит читателя к мысли о том, что прогресс в существовании местных народов возможен путем постепенного их перехода к оседлому образу жизни. Просветительс­кий концепт диктовал автору некие ориентиры, как-то: сельский труд, городская промышленность и торговля, христианская религия и законопослушание есть светлая перспективная сторона народной жизни. Итак, развивая мысль Миллера далее, можно сконструировать следую­щую картину: спокойная добродетельная жизнь сибирских народов в будущем вполне возможна, если они будут учиться у русских крестьян-переселенцев навыкам работы на земле, будут законопослушны, будут избегать праздности и оставят языческие суеверия в пользу истинной веры. Проблема же состоит только в том, что мало кто здесь заинтере­сован в проведении этих идей в жизнь, гораздо выгоднее поощрять хищническое истребление пушных зверей и оленей, набивать мошну и формально отчитываться о значительном приросте новообращенных. В любом случае, автору удалось, ни на йоту не изменив своей вере в универсальные блага просвещения, показать всю сложность адаптации сибирских народов к государственным институтам и запросам.

И.Г. Георги и первая сводная монография по этнографии народов России

Вторая половина XVIII в. стала для отечественной науки временем нового исследовательского импульса по изучению территории, приро­ды и населения. Россия уже не представляла собой прежней экзотичес­кой «terra incognita», поскольку многое уже было открыто и описано в первой половине просвещенного века. Теперь от ученой деятельности требовалась не столько эвристичность, сколько предельная точность в проводимых наблюдениях и способность к обобщению. Необходимо было идти вглубь исследуемых объектов, сохраняя при этом принцип энциклопедичное™ в изложении добытого в поле материала. Зафикси­рованное в инструктивных документах академических экспедиций раз­витие специализации свидетельствовало о дальнейшей дифференциации отраслей знания. Существенная сложность заключалась в том, что до­статочного количества специалистов, которые могли бы профессиональ­но заниматься детальным изучением фольклорных, историко-геогра­фических, статистических и других сюжетов гуманитарного спектра пока не было, основная нагрузка по-прежнему ложилась на «естество­испытателей». Служителям муз натуральной истории пришлось отдать часть своих усилий музе Клио, чтобы «...найти этнический эквивалент линнеевских пестиков и тычинок, создав сложную, но полную иерар­хию социальных характеристик». Открытый учеными в практических штудиях мир российской этнографии оказался настолько сложным, многообразным и гетерогенным, что невольно возникало желание по­скорее классифицировать и уложить его в понятные и давно доказав­шие свою эффективность рамки научного компендиума. Одновременно с формированием научно обоснованного образа России в историогра­фии в отмеченный период сложилось «территориальное сознание» влас­тей империи, воспринимавших управляемое ими государство как сово­купность различных по составу населения земель, с разным уровнем экономического развития, конфессиональными особенностями и степе­нью лояльности к центральному вестернизированному правительству.

Или, как писал издатель в своем «Преуведомлении» к первому тому «Описания всех обитающих в Российском государстве народов...» И.Г. Георги «известно всякому сведущему о Государствах и Владениях, на земном шаре существующих, что нет на оном ни одного такого, ко­торое вмещало в себе столь великое множество различных народов, как Российская Держава».

Иоганн Готлиб (в русском обиходе Иван Иванович) Георги (1729­1802) родился в небольшом померанском г. Вехгольцхаген, находив­шемся первоначально под властью шведской короны, но по заверше­нии Северной войны отошедшем к Пруссии. Отец его был пастором, однако сын выбрал светскую карьеру, отправившись на учебу в знаме­нитый