Финно-угорские этнографические исследования в России - А.Е Загребин

марийском, чувашском, удмуртском, мордовском, коми-пермяцком и коми-зы­рянском языках, а также марийский и чувашский переводы молитвы «Отче наш». Приведенные в рукописи лингвистические материалы в массе своей опубликованы уже в новом (посмертном) издании труда Миллера о народах Казанской губернии[12].

В структурном отношении исследование Г.Ф. Миллера состоит из восьми глав: «О их жилищах и гражданских распорядках», «О их ка­чествах телесных и душевных», «О одежде их», «О пропитании, про­мыслах и торгах их», «О языках, художествах и науках их», «О есте­ственном их законе, и какое имеют они понятие о боге и о божествен­ных делах», «О языческом их законе и принадлежащих к оному обрядах», «О светских обыкновениях их», что на первый взгляд пред­ставляет его как сравнительно-этнографическое описание, исполнен­ное в духе европейской литературы об экзотических уголках ойкумены и получившей широкое распространение в эпоху Просвещения. Сти­листическая и языковая символика текста фиксирует расположение автора по отношению к описываемым событиям и артефактам, позво­ляя установить тщательное наблюдение за его движением в исследуе­мом пространстве. А самому повествованию придает необходимую образность, привязку к месту и времени, в свою очередь, предоставляя возможность автору описать результаты своих поисков в «...гладких нейтральных и надежных словах».

Слово ученого, наряду с констатацией эмпирического материала, также проявляется в отрывках, определяемых Р. Бартом в качестве «политического письма», заявляющего о коренной причастности авто­ра к конкретному социальному слою или, проще говоря, принуждая его вставать на сторону тех, в чьих руках власть. Особые отношения с властью в целом станут одной из характерных черт в организации полевых исследований в России, и горизонт языка, с помощью которо­го интерпретировались полученные сведения, будет служить своеоб­разной меткой-ярлыком социальной благонадежности. Миллеровский текст в этом отношении практически безупречен, оговаривая авторские дерзания соображениями государственной пользы. Вместе с тем, Мил­лер не мог не позаботиться о форме изложения, учитывая, что его публикация должна послужить и увеселению. Таким образом, произве­дение в идеале должно было совместить академичность стиля и увле­кательность языка, при этом автор должен был недвусмысленно под­черкнуть научную правоту своих рассуждений.

«Описание...» вбирает в себя этническую территорию марийцев, чувашей и удмуртов, определяемую автором с помощью нескольких ключевых топонимов и гидронимов. Во-первых, это административ­ный центр губернии — Казань. Во-вторых — бассейн р. Волги (в случае с удмуртами делается оговорка, указывающая на тяготение их поселе­ний к р. Вятке), организующей одомашненное, но до поры скрытое от непосвященного наблюдателя пространство, ибо «множество находя­щихся в сих местах лесов есть тому причиною, что все вышепомянутые народы жилища имеют или в лесах, или междо лесами, и к посе­лению своему выбирали такия места, что каждая деревня построена при нарочитой реке, или речке, или озере...»™. Склонность путеше­ствующего к рациональному восприятию и освоению окружающего проявляется в специальном абзаце, посвященном региональным мерам расстояния: «Между Волгою и Камою реками по дороге от Казани до Осы, и от Осы до Соликамской и до Чердыня, разстояния мест чис­лятся не верстами, как обыкновенно в России, но Чумкасами». При­чем слово «Чумкас», как и многие другие выделяемые по смыслу по­нятия и термины, пишется автором с большой буквы, что может ука­зывать как на «выделенность» этого нового понятия из общего повествовательного контекста, так и на общую «выделенность» регио­на из общероссийской пространственно-географической среды. В свя­зи с этим, очевидно, неслучаен в тексте следующий отрывок: «Можно Чумкас без дальнейшей ошибки сравнить с немецкой милею, коих 15 содержится в градусе Екватора»™.

Поселенческая структура трех описываемых народов рассматривается в связи с миграционными процессами в крае, где чересполосное расселе­ние уже давно стало реальностью и лишь удмурты «...столь не обходи­тельны, что с помянутыми народами сообщения не имеют, но живут везде особо». Миллер примечает также, что к названиям некоторых де­ревень удмурты «...прибавляют слово Пилга, а к другим не прибавляют, чему они причины показать, ни слово Пилга изъяснить не могут: но только объявляют, что оныя места их предками так прозваны». Со своей стороны осмелюсь предположить, что родовое имя «Пельга», дей­ствительно нередко встречающееся в этнокультурном ареале удмуртов, само дает некий намек на отмеченную автором «не обходительность» удмуртов: в условиях усиливающейся в крае миссионерской деятельно­сти русской православной церкви составные элементы традиционной ре­лигии по возможности скрывались. Соответственно, консервация могла иметь место и в тесно связанной с ней поселенческой структуре этноса.

От наблюдателя не укрылось вялое течение урбанизационных устрем­лений «трех языческих народов в Казанской губернии», которые, в отли­чие от татар, не живут вместе с русскими ни в городах, ни в слободах. Тем не менее, структурообразующий импульс государства, строящего иерархи­ческую вертикаль посредством приобщения к городской культуре, нахо­дит свое отображение в системах власти, где имперский интерес сочета­ется с элементами местного самоуправления: «Все вышеописанные наро­ды состоят в команде у градских командиров; но им дозволено выбирать из своей братьи сотников, выборных, старост и десятников для суда и расправы в их деревнях... а бу де явится кто в важном каком преступле­нии, то такого отсылают в город за караулом». Рядом с модер­нистскими тенденциями Миллер отмечает распространенную у марийцев и удмуртов традицию к перемене места жительства по причине неудов­летворенности ранее сделанным выбором. С несвойственной для него легкостью он выводит ее из «бродячего» прошлого народов, правда, с не­которой долей «кажимости» пишет, что «...сие обыкновение переселения с места на место осталось еще от древних Гамаксобитов, которому пос­ледуют и ныне во всем Калмыки, Мунгалы и другие кочующие народы».

Природно-географический и хозяйственный детерминизм служит для исследователя свидетельством наличия определенной рациональ­ности в жизнеустройстве местных народов, в частности, в определе­нии размеров и численности своих поселений: «Есть пониже устья Камы реки Чувашская деревня, Ликтубаева называемая, которая со­стоит более как из 200 дворов. Вотяки ставят обыкновенно в дерев­нях своих дворов по 20, по 30 и по 40, смотря по тому, сколько им в диких лесах под жилье свое места занять, или для себя и скота до­вольно корму иметь можно». Таким образом, культурный ландшафт представляется Миллером как освоенная еще с давних пор территория, весьма неравномерно удостоенная историческими памятниками. В «Описании...» практически отсутствует лирическая тема любования местными природными красотами, но ощущения сухости также нет, поскольку автор с самого начала берет на себя роль проводника, веду­щего читателя по логически осваиваемому пространству. Спокойное и пластичное повествование может объясняться еще тем, что анализиру­емый текст был опубликован в 1756 г., то есть более чем через двад­цать лет после путешествия.

Лирика, если в этом тексте вообще допустимо говорить об этом, содержится в тех отрывках, где