И время остановилось - Кларисса Сабар
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ну надо же! Ты знаешь Генри Кавилла?
– Между прочим, у меня подписка на «Нетфликс», а еще я сижу в социабельных сетях. Надо же чем-то себя занять.
Новый взрыв хохота.
– Серьезно, Лиза, – не отставала Полин, – тебе надо попытать счастья. Руди такой аппетитный.
Я уже собралась возмутиться, но тут и мама внесла свою лепту:
– Что правда, то правда, очень привлекательный парень. И неглупый.
– Одна неувязочка, – задумчиво протянула Аннетт, – он-то высоченный, а ты не очень. Но ничего, как-нибудь приладитесь.
На помощь, вытащите меня отсюда!
Вся красная, я развернулась к ним и протестующе замахала руками.
– Стоп! Хватит, сводницы вы несчастные! И слышать ничего не хочу.
Нет, вы только подумайте! Ладно, сердце у меня замирает всякий раз, когда Руди смотрит мне в глаза, но это еще ничего не значит.
– Очень жаль, – прощебетала Полин. – Но я уверена, что ты передумаешь.
Черт с тобой, сделаю вид, что ничего не слышала. Мама взяла меня под руку. Глядя вдаль, она решительно заявила:
– Я решила попроситься в книжный магазин.
Я замерла.
– Ой, правда? И что тебя заставило передумать?
– Чья-то смазливая физиономия, – съязвила Полин.
Мама снова засмеялась.
– Для меня он, пожалуй, слишком молод. Нет, во-первых, он был очень мил. И еще…
На мгновение она запнулась.
– Мы просто чудесно провели этот вечер, я уже забыла, когда в последний раз так веселилась. Мне определенно не помешает общение. Понятно, что прошлое не исправишь, но настоящее все еще в моих руках. Так что либо сейчас, либо никогда.
Обезумев от радости, я крепко ее обняла. Хотелось высказать восхищение тем, что она наконец-то решилась шагнуть к свету, похвалить за боевой дух… Но мои молчаливые объятья стоили тысячи самых прочувствованных слов.
* * *
Ей удалось. Утром мама встала ни свет ни заря и попросила подбросить ее до книжного, когда я повезу Тима в школу. Зайти внутрь, впрочем, сначала не позволила – хотела поговорить с Руди с глазу на глаз. Не знаю, действовал ли он из дружеских чувств к деду или и впрямь счел маму подходящей кандидатурой, но факт оставался фактом: ее первая рабочая смена была намечена уже на сегодня после полудня. А поскольку сегодня у нас четверг, то сначала я завезла Лулу к Чик-Чирику на традиционную партию в белот.
– Если что случится, Сесиль, сразу иди ко мне, – велел дед.
– Все будет хорошо, – заверила она.
Все-таки это удивительное мужество – встретиться лицом к лицу со своими страхами! Но в ее голосе мне послышалась нервозность, и я настояла на том, чтобы сопроводить ее внутрь.
Когда мы вошли, Руди напевал «Все клево у меня». Похоже, со слухом у него чудовищно плохо. И я не удержалась от добродушной подколки:
– Голосок что надо!
– О, привет, вот и вы! – весело встретил нас он, очевидно, пребывая в прекрасном расположении духа. – Ну что, готова доверить мне маму, Лиза?
Я просто кивнула. Мама уже ушла в подсобку – сложить свои вещи.
– Я заеду за ней после школы, ладно?
– Да, трех часов достаточно для первого дня. Не беспокойся, поначалу я побуду рядом сколько нужно.
– Спасибо, Руди, правда. Очень мило с твоей стороны.
Я знала, что с ним мама в безопасности. Не отводя от меня глаз, он добавил:
– Если как-нибудь на днях захочешь пропустить стаканчик…
Мамино возвращение избавило меня от необходимости отвечать. Может, это и к лучшему. Руди привлекал меня, глупо отрицать, но я его едва знала, а главное, не считая двух-трех ничем не закончившихся свиданий, я ни с кем не встречалась после Бастьена. Кажется, сама мысль о вступлении в новые отношения, пусть даже мимолетные, вгоняла меня в ужас.
– Ну, я готова! – объявила мама.
Я ободряюще стиснула ей плечо.
– Удачи, мама, и до скорого!
И вот я снова оказалась на тротуаре – дура дурой. Мне бы пойти домой и заняться последней главой перевода – но я отдавала себе отчет, что сосредоточиться вряд ли удастся. Я была одна, впереди – около двух часов, и в глубине души меня страшно тянуло дочитать дневник Аурелии. Я понимала, что не стоит, но, заведя свой «Жук», почти против воли поехала к дому деда. Я хотела знать, почему Лулу прячется за этим оглушительным молчанием, почему имя его тети ни разу не произносилось, пока я не обнаружила шкатулку, почему его мать запечатлена на фотографии рядом с немцем…
Пересекая двор, я сдержанно поздоровалась с рабочими и объяснила, что заехала за вещами деда. Все равно никто не станет проверять. Затем я взлетела по лестнице через две ступеньки и распахнула дверь спальни деда: шкатулка наверняка была спрятана именно здесь. По крайней мере, это казалось наиболее логичным. Опустившись на колени, я пошарила под кроватью, потом в шкафу, в комоде, в тумбочке… Ничего.
Черт, черт, черт!
Я и не ждала, что дед облегчит мне задачу, но все же было обидно. Раздосадованная, я спустилась в гостиную, побрела в летний сад и плюхнулась в одно из плетеных кресел – как следует поразмыслить. Ну и куда он запрятал эту чертову шкатулку? Мой взгляд упал на огромный книжный шкаф, занимавший всю стену. В самом низу – ряд закрытых полок. Сердце заколотилось, я подошла и принялась их открывать. Ура! За третьей дверцей обнаружилась шкатулка, замотанная в тряпицу. Лулу ловко ее спрятал, я могла и не заметить! Любопытство только распалилось. Нетерпение пересилило: я схватила дневник и, подавив легкое чувство вины, вернулась в кресло. Из кухни доносился визг пилы.
18
Аурелия, 1940 г.
В середине апреля Париж был холоден и сонлив. Аурелия, которой недавно исполнилось девятнадцать, куталась в синее пальто с латунными пуговицами и зябла. Температура не поднималась выше шести градусов, а в последние дни постоянно лил дождь – и хорошо еще, если не валил снег. «Настоящая зимняя погодка», – подумала она, выбираясь из такси. Франсуаза Монтиньяк, мать Мадлен, вызвала его для девушек после катания на лодке в Булонском лесу – грех было не воспользоваться редким просветом в небе. Аурелия умирала от скуки во время этой прогулки. Мадлен с матерью трещали без умолку, и все разговоры крутились вокруг каких-то светских пустяков, будто в эту самую минуту миллионы мужчин не были на фронте. Ей стоило немалых усилий делать вид, что она веселится. Подумать только, всего несколько месяцев назад она с радостью поддержала бы эту болтовню!
А ведь ее визит начался не так уж плохо: за десять дней до этого, когда отец предложил ей поехать с ним в Париж, где он собирался дать несколько концертов для поднятия духа публики, Аурелия чуть не запрыгала от радости. Зима в Берри выдалась унылой – лишь послания Готье, который писал Мари из своего расположения в Лотарингии, приносили немного света в бесконечную череду заснеженных дней. Сам он страдал от чудовищных погодных условий, но очень надеялся, что эта «странная война» со дня на день закончится, тем более что французы до сих пор не видели и тени бошей. На Рождество он прислал малышу Луи пряничного святого Николая, а Мари написал, что им выдали огромную банку вишен в бренди. До грозных сражений, которых все так боялись, было еще ой как далеко!
Да и вообще, по обе стороны фронта мало что происходило. Аурелия пыталась справиться с пустотой в своей жизни. Сестра снабжала ее книгами Пруста и Мориса Леблана, но и этого было уже недостаточно. Лишь безмятежная красота полей и реки дарила покой ее истосковавшейся по живым впечатлениям душе. Впрочем, стоило спуститься на берег Эндра, и меланхолия брала свое – девушка вспоминала мгновения, проведенные здесь с Антуаном. В Париже отец сводил ее в музей, они побывали на ревю Жозефины Бейкер, но ничто уже не было прежним. В качестве дани уважения британским экспедиционным силам, пришедшим на помощь Франции, артистка включила в репертуар песню «Ô mon Tommy!»[27] – а в программке указывалось ближайшее бомбоубежище на случай тревоги. Отравляющих газов боялись настолько, что всему
