Современная датская новелла - Карен Бликсен

Только уже после завелось у нее свое постоянное жилье, но про то, как это случилось, будет рассказано дальше.

Итак, обезьяна ни в чем не нуждалась. Ее кормили, и, пока была работа, все шло прекрасно. Но вот развалины расчистили, уцелевшие стены привели в порядок и оставили в покое до тех лучших времен, когда пойдет постройка новых домов, и обезьяна слонялась без дела, неприкаянная.

И пошли пересуды, что вот, мол, какая-то обезьяна наслаждается жизнью и нагуливает жирок, а нам, мол, самим есть нечего. И статочное ли дело, чтоб зверь жирел, когда человек тощает. Да и кто она такая и откуда взялась, и зачем всякую приблудную тварь кормить?

Обезьяна делалась все несчастнее. Кое-кто еще жалел ее, ее подкармливали, но норовили сунуть кусок незаметно. Она бродила как призрак и горько тосковала о прежних деньках, когда выступала на манеже под сладостный хохот детей и взрослых, и когда можно было пойти в зоосад поболтать с другими обезьянами, и когда на шее у нее был красный шарф, и она курила сигареты. А теперь люди от нее отворачиваются и знать ее не желают.

Дети, видя, как тоскует обезьяна, собирались иной раз в кружок поглазеть на ее проделки. Но родителям это не нравилось. Прямо они не высказывали детям, почему нельзя водиться с обезьяной, но давали понять, что тварь бессловесная — она и есть тварь, и незачем ей тут жить, раз толку от нее никакого. И стоило обезьяне вылезти на улицу, как за ней обязательно кто-нибудь увязывался, ее дразнили и швыряли в нее камнями. Она уже не показывалась на свет божий, только по ночам выбиралась из прибежища. И о ней позабыли. Поговаривали еще, правда, будто она крадет, где что плохо лежит. Но это был совершенный вымысел, потому что недалеко от околицы жила одна старая дама и каждый вечер она выставляла обезьяне поесть. Она очень любила животных, эта дама, прежде у нее были и собаки, и кошки, и канарейки, и на всех хватало ее нерастраченного сердца. Никого из этих зверушек не осталось в живых, вот она и взяла на себя заботу о бедной старой обезьяне. Но и она боялась опекать обезьяну в открытую и в дом ее не пускала — боялась, что люди осудят. Если хочешь жить сносно, надо ладить с соседями — это уж закон.

Весь ее дом и был всего-навсего сырой закуток, заставленный разной рухлядью, вытащенной из-под дымных развалин той страшной ночью. Она оберегала хлам, это была память о добром, милом времени. Ну а обезьяна… Обезьяна, пожалуй, чем-то напоминала ей мужа, давно уж покойника: те же горемычные глаза, те же длинные руки, та же волосатая грудь. Сходство это сильно разогревало сердобольную душу. Недаром ведь она частенько говаривала обезьяне: «Каждому свое. И надо друг другу помогать — в этом вся наша надежда».

Старая дама дружила с Янсеном, который жил у самой околицы. Он был шофер и потерял жену ночью, когда их разбомбило. У него была дочка Эльза, и старушка за ней приглядывала, а иной раз брала домой кое-что из их тряпья — залатать или поштопать. Один только Янсен на всей улице знал, что она печется о бедном животном и подкармливает его. Ему она решилась открыться, и он сказал ей, что она молодчина.

Мало у кого на улице было настоящее жилье о четырех стенах, а у Янсена было. Весь дом раздавило, а боковая пристройка уцелела, словно чудом. И крыша осталась, и лестница, только со стен осыпалась штукатурка, и они стояли голые и сизые, как привидения. В этой-то уцелевшей комнатенке и помещался он вместе с дочкой и все старался позабыть ту ночь, когда жена вышла в соседнюю комнату, да так и не вернулась. Дверь, открывающуюся в пустоту, Янсен заделал досками и обклеил газетами — старыми газетами, начиненными военными сводками и описаниями подвигов, о которых теперь никто не вспоминал.

У Янсена оставалась во всем свете одна Эльза, и попятно, что он души в ней не чаял. Только благодаря ей он и чувствовал себя человеком: ведь ему еще было что терять.

И вот как-то под вечер Эльза играла возле своего облезлого дома. Янсен ушел на работу, а старая дама отправилась в город стоять в очереди, так что приглядеть за девочкой было некому. Чудесный дворик, где чего только не было в старые времена, теперь превратился в покореженный пустырь. Прямо за спиной у девочки торчала стена, высокая, голая и неуместная.

Эльза играла и поджидала отца. Ему уже время было возвращаться. Вот он придет, улыбнется своей всегдашней улыбкой, и возьмет ее на руки, и погладит по головке, и что-нибудь расскажет, а она будет нюхать его спецовку, которая так приятно пахнет.

Поднялся ветер. Но за стеной было тихо, да и солнышко, уже низкое, пригревало, и Эльза спокойно играла со своей щепочкой. Щепочку звали Эсмеральда, и Эльза закутала ее в лоскуток. Нельзя же ходить голой, когда так холодно…

По улице уже шли и шли — возвращались с работы. Эльза смотрела, как они идут — запыленные, замученные, сгорбленные. Все проходили мимо и не заговаривали с Эльзой — слишком уж устали, и те крохи доброты, что им удалось уберечь за день, пригодятся дома, для своих. Если, конечно, у них остались свои. А не то просто не терпелось добраться до места, называемого домом, и сесть, и уставиться пустым взглядом в пустоту.

Ага! Вот и папа! На тощеньком, бледном лице Эльзы мелькнула улыбка. Но она только ниже склонилась над Эсмеральдой, не подавая виду, что его заметила. Она по нему соскучилась. Вот сейчас он ее увидит, постоит тихонько и потом подкрадется к ней незаметно сзади, и уж потом только она кинется к нему.

За стену пробрался резвый ветерок, принялся ворошить пыль. Потанцевал ради Эльзиного удовольствия, но вдруг расшалился не в меру и дохнул прямо ей в лицо. Эльза зажала руками глаза, в них попала штукатурка. Она таращилась, но так было еще больней и страшней, она зажмурилась, по щекам потекли слезы, в ушах у нее шумело, словно кто-то рядом точил ножи, а штукатурка засела в глазах и не выходила.

Сколько раз толковали о том, что стену надо снести. Ведь она может рухнуть когда угодно. Но было столько других забот, и это дело все откладывалось.

И надо же было случиться такому, чтоб стена вздумала падать, когда рядом сидела Эльза. Единственное сокровище Янсена, единственное его утешение. Такого коварства трудно было ожидать даже от судьбы.

Стены надежны и верны. Они стоят и стоят, пока их не выветрят века — и как благородна их старость. Но что могут поделать стены, если люди крошат их бомбами, сносят, вспарывают им нутро? Эта стена была совсем не старая стена. Она была молодая и стройная и осталась свидетельницей страшного времени, которому нет оправдания. В ночь, когда рухнули соседские стены, а дом занялся огнем, она так дрожала, что утратила навсегда свою крепость и стойкость. И с тех пор ждала только смерти. Иногда ей снилось, что рядом по-прежнему живут люди, что в голубой кухоньке стряпают, что в кранах журчит вода, а по лестницам бегают непослушные дети. Но сны были смутные, неотчетливые. И стене хотелось одного — рухнуть и умереть.

Янсен остановился. Кажется, Эльза плачет? Он словно прирос к месту. В голове завертелись страшные мысли.

Есть вещи, которые ты обязан забыть, если хочешь выжить, мысли, которые надо глушить и душить. Эльза сидела на пустыре, на месте исчезнувшего дома, за нею высилась голая стена. И сердце у Янсена защемило, у него потемнело в глазах.

На секунду приподнялся страшный занавес. Дома, и окна с занавесками, и на них цветы, и лавки, люди, жизнь. И мать Эльзы в чистенькой квартире с занавесками и цветами, милая жизнь, милая болтовня, милые, невозвратимые мелочи. Он зажмурился, пытаясь удержать то, что смог оценить только теперь, то, что не ценил прежде, но глаза пришлось открыть, и все снова исчезло. Из странного столбняка вывел его Каспар, сосед, он остановился неподалеку и что-то говорил.

— Холодает, — сказал Каспар.

Янсен кивнул вместо ответа.

— Нешуточное дело, зима на носу.

— Да, нешуточное дело.

Сосед все не уходил. Ему хотелось переброситься с кем-нибудь словцом, но ничего больше на ум не приходило, а Янсен не помогал беседе. Тут взгляд Каспара упал на старую обезьяну.

— А, идет, бедная, — сказал он. — Невесело ей, видать. Да ведь что же. Зверь — он не человек. Не можем же мы кормить ее, когда самим не хватает. Времена-то крутые.

Янсен поднял глаза и увидел обезьяну. Она шла широким, валким шагом, размахивая руками, ссутулясь, глядя прямо перед собой грустным взглядом. Янсен подумал — до чего же она старая и тощая. Но ведь он уже давно ее не видал.

Подойдя к соседям, она остановилась. Те смолкли. Им стало совестно своих слов. Зверь-то она зверь, но в темных глазах у нее такое одиночество и такая тоска, что впору человеку. Только что задних мыслей у нее нет.

И тут Эльза кричит от боли, глазам больно, их жжет, а отец, она знает, где-то здесь, рядом.

Этот крик отзывается у него в сердце жалобным, тоненьким звоном, словно монета звякнула о каменный пол. Он стоит как в столбняке. Время раздувается, как воздушный шар, — вот-вот оно лопнет с ужасным треском. Стена! Она, кажется, шатается… Она дрожит на ветру…