Современная датская новелла - Карен Бликсен

И тут Эльза кричит от боли, глазам больно, их жжет, а отец, она знает, где-то здесь, рядом.

Этот крик отзывается у него в сердце жалобным, тоненьким звоном, словно монета звякнула о каменный пол. Он стоит как в столбняке. Время раздувается, как воздушный шар, — вот-вот оно лопнет с ужасным треском. Стена! Она, кажется, шатается… Она дрожит на ветру…

Каспар кричит, кричит как безумный:

— Стена!!! Стена!!!

Янсен стоит, Янсен ждет, секунды растут, пухнут, от них разламывается голова, ноги ватные, в ушах шумит. Прозрачная стена отгораживает его от всего на свете.

— Эльза, беги, беги, девочка моя!

Но Эльза ничего не видит, она закрыла глаза руками.

С невообразимой быстротой бросается обезьяна к девочке — плавный, бесшумный скачок, а руки болтаются, словно два взбесившихся маятника.

Стена гнется, устало клонится к земле, вот отделился один кирпич и — все рассыпалось, как кубики, выброшенные из коробки. Обезьяну и Эльзу запорошило густой пылью и обломками, накрыло тяжелым грохотом.

Тотчас на место происшествия сбегаются люди, все спрашивают, спрашивают, никто ничего не знает. Янсен, белый как бумага, только тычет пальцем в одну точку. Каспар кричит, объясняет. Кто бежит за лопатой, кто тотчас бросается разгребать обломки голыми руками. Янсен вдруг очнулся, тоже кинулся разгребать обломки. Он плачет в голос.

Их находят на том самом месте, где стояла стена, где еще кое-что от нее осталось. Сначала видят волосатую обезьянью спину, всю в кровоподтеках. А у самой стены, невредимая, но без сознания, лежит маленькая Эльза. Обезьяна сообразила прижать ее к стене. Это был верный расчет — у основания стены осколки бьют не так сильно.

Долго болела обезьяна, долго не затягивались раны на старом теле. Но лежала она дома у Янсена, за ней любовно ходили, и она была очень-очень рада. В доме стоял крепкий обезьяний дух, но Янсену он не мешал: каждому свой запах, обезьянам — обезьяний.

Когда Янсен уходил на работу, за обезьяной ухаживала старая дама. Она вся сияла: наконец опять появился кто-то, кому она нужна. Но болезнь обезьяны касалась не только Янсена, Эльзы и старушки. Вся улица принимала в ней участие. Все чувствовали, что на их улице пророс росточек странной радости, и все навещали обезьяну, которая была тому виной.

Спустя несколько недель обезьяна уже прогуливалась вдоль улицы с сигаретой в зубах и в длиннющем шарфе, трижды повязанном вокруг шеи. Шарф связала старая дама.

Прошла пора сиротства и отверженности. Обезьяне кланялись, улыбались, с ней останавливались поболтать. Ей предлагали закурить и обсуждали с ней разные житейские мелочи, как с добрым соседом. Ведь это из-за нее, из-за обезьяны, ожила улица.

И было решено, что надо сделать ей подарок. Долго судили и рядили, что бы ей такое подарить. И вот Каспар предложил одну затею и с помощью соседей взялся ее выполнять.

Вся улица знала, что это за подарок. Одна обезьяна ни о чем не догадывалась. А меж тем работа кипела.

И вот подарок готов. Запакованный, он доставлен на тот самый пустырь, где в злополучный день Эльза была спасена от неминучей смерти. Все сошлись на пустыре, все волновались, поджидая, когда же покажутся Янсен, Эльза и обезьяна. И вот они появились. Обезьяна шла посередке, Янсен и Эльза по бокам. При виде толпы обезьяна чуть поежилась.

Каспар устроился на возвышении. Он попросил внимания, хоть в этом и не было нужды, и начал. Он сказал о подвиге обезьяны, о значении обезьяны в жизни улицы, о том, что маленькая Эльза осталась в живых, а их всех вновь посетила радость.

И в заключение протянул ошеломленной обезьяне большой плоский пакет и попросил развернуть.

Обезьяна принялась неловко сдирать бумагу. Все вытянули шеи, хоть прекрасно знали, что в пакете. Но может быть, всем хотелось увидеть, какое выражение будет у обезьяны?

Когда обезьяна наконец развернула велосипед, маленький, красный, с педалями, колесами, рулем, точно такой, как тот, на котором она когда-то каталась по манежу, она уронила голову и тихонько заплакала.

Все притихли; у всех в горле застрял комок. Постояли, помолчали, потом кое-кто пошел домой. Скоро все разошлись.

Последними ушли Янсен, Эльза и обезьяна с красным велосипедом.

И вот на улице организовался бесплатный цирк. Пустырь каждый день густо облепляют дети, обезьяна носится на красном велосипедике, зажав в зубах сигарету, и далеко развевается по ветру красный шарф.

А взрослые, проходя, улыбаются блестящим детским взглядам и чудным цирковым выкрикам обезьяны.

Франк Егер

Весенний вечер с Фаустом

Перевод Л. Горлиной

Серовато-синие брюки висят на актере мешком. Карманы окаймлены грязной полоской. На каждой штанине по несколько стрелок, и они едва заметны. Видно, он вертится по ночам в постели или у него дрожат руки, когда он перед сном кладет брюки под простыню.

Отвороты у брюк широкие, и прикреплены они плохо, только в швах. Низ обтрепался от ботинок, потому что актер так и не удосужился подшить тесьму. Когда он приобрел эти брюки и гордо прогуливался в них по главной улице провинциального городка, любуясь собой в редких витринах, которые были, однако, достаточно велики, чтобы отразить его фигуру во весь рост, тогда брюки плотно облегали его талию, теперь же они безнадежно висели мешком. Все пуговицы были на месте, но материя вытянулась, а может, он похудел, возможно, он просто убавил в весе.

Рубашка выпущена поверх брюк, полосок на ней почти не видно, она явно нуждается в стирке. Воротничок валяется на умывальнике, актер только что собирался потереть его намыленной щеткой для ногтей. И услыхал скворца. Он подошел к маленькому окошку и отворил его. Теперь он стоит, высунувшись из окна.

Он стоит, скрестив ноги, удобно упершись в пол кончиками пальцев левой ноги. Руки тоже скрещены, он опирается ими об узкий подоконник. Сейчас, когда на нем нет воротничка, он не чувствует, что ему необходимо подстричь волосы на затылке. Под кожей, на самом болезненном месте, там, куда обычно упирается край воротничка, назревает чирий. Актер широкоплеч, но, чтобы это было заметно, ему следовало бы держаться более прямо. Рубашка у него не заправлена, брюки висят мешком, но ноги скрещены, и левая ступня непринужденно и надменно упирается пальцами в пол.

На дереве под окном распевал скворец. Определенно, это был скворец. И актер, стоявший возле умывальника, огорченный и грязной полоской на воротничке, и счетом, который, он это предчувствовал, оплатить будет довольно трудно, распрямил согнутые плечи и в зеркале, прибитом к стене над умывальником, встретился с собственным взглядом — усталые, тусклые глаза, редеющие у висков волосы, дряблые складки на шее, свидетельствующие о хорошем питании в прошлом и о недостаточном — теперь. Уже не молод, сказало ему зеркало, не совсем молод. И тогда в этих уже не совсем молодых глазах вспыхнул огонь, настоящий молодой огонь, которого никто, кроме него, может, и не заметил бы. Ни один посторонний не заметил бы этого огня — со сцены он был не виден, он мог быть передан только с помощью голоса, мог проявиться лишь в дрожи голоса, в его интонациях, подчеркивающих душевное волнение героя. В кино — да, это другое дело, объектив способен уловить даже малейшие искры, горящие во взгляде.

Скворец за окном. И актер сознательно попытался заставить свой взгляд вспыхнуть огнем, сделать так, чтобы этот огонь был безусловно заметен, он улыбнулся, но улыбка застряла в губах, раскрыл широко глаза, но это было совсем не то. Он отложил воротничок и намыленную щетку, решительно подошел к окну и распахнул его.

Теперь теплый воздух от печки и дым его сигареты поднимаются над его плечами и колышут короткую бахрому занавески, грудь, живот и ноги актера чувствуют, как с улицы тянет холодом. Он берет двумя пальцами бахрому и теребит ее. Внизу, на телеграфном столбе, висит афиша. Грязно-желтый лоскут бумаги, где только актер не видал его, на каких только трактирных дверях! На желтом фоне черные уродливые буквы и нелепые, обозначенные пунктиром строчки, на которые вписывалось название города и дата:

ФАУСТ.

Актер

приедет в…

………………

в … часов!

Сюда он приехал из Оденсе вчера с последним автобусом. Ему не хотелось уезжать из Оденсе, все-таки это город. Огни, магазины, толпа, кафе. Он едва не проморгал последний автобус. А денег на гостиницу в Оденсе у него не было. Ему досталось крайнее место на узком сиденье сразу за кабиной водителя; в автобусе было шумно, окна запотели, но он мог смотреть в ветровое стекло из-за плеча водителя, жужжащие дворники освобождали от влаги два больших полукруга. Черное мокрое блестящее шоссе, деревья вдоль обочин, неестественные, с подрезанными кронами, два резких луча от автобусных фар, которые застенчиво опускали взгляд при появлении встречного автомобиля. А за спиной, в темноте автобуса, — шум, местный говор, частые, бурные взрывы смеха. У актера почти исправилось настроение, вернее, оно стало каким-то странным, ни плохим, ни хорошим, своеобразно колеблющимся между полной беспросветностью и дерзким Ça ira![3]. Он повернулся к своему соседу, занявшему чуть не все сиденье, мужлану в черном, который посасывал короткую трубку, зажав между жирными, туго обтянутыми ляжками большую сучковатую палку. Повернулся, чтобы сказать что-нибудь веселое, но сосед сидел с закрытыми глазами, неприступный, довольствующийся собственным обществом, он не спал, потому что выпускал из губ дым через равные промежутки, — слова застряли у актера в горле, умерли в груди, остались навсегда в нем, превратившись в боль и принеся тяжесть, обиду и безнадежность.