Взбаламученное море - Алексей Писемский

Перед огромным каменным домом, с колоннами и с цельными стеклами в окнах всего бельэтажа, Иродиада остановилась и вошла в резную, красного дерева, дверь. Что тут живет не владетельный какой-нибудь принц, – можно было догадаться по тому только, что на правом флигеле, выкрашенном такой же краской, как и дом, была прибита голубая доска с надписью: Контора питейно-акцизного откупа.

Войдя, Иродиада увидела швейцара с золотою булавой и во фраке, обложенном позументом.

– Здравствуйте-с! – сказала она, дружески мотнув ему головой.

– Вы к Иосифу Яковлевичу или к Эммануилу Захарычу? – спросил ее тот несколько таинственно.

– К Эммануилу Захарычу, – отвечала Иродиада.

– Он там у себя, в кабинете теперь, – сказал швейцар, вежливо отворяя двери.

Иродида, как вступила туда, так и пошла по превосходному английскому ковру. Мебель в первой комнате была зеленая, кожаная. В углах стояли мраморные статуи в своей бесцеремонной наготе, отчего Иродиада, проходя мимо них, всякий раз тупилась.

Далее, в самом кабинете шли ореховые полки по стенам с разными, поддерживающими их, львиными рожами и лапами. Окна полузакрывались толстою ковровою драпировкой.

Но что собственно в этой комнате составляло предмет всеобщего внимания и зависти, так это невзломаемый и несгораемый шкап со скудными лептами откупа, около которого, сверх его собственной крепости, клались еще на ночь спать два, нарочно нанимаемые для того, мужика.

Сам Эммануил Захарович, в ермолке, в шелковом сюртуке, в шитых золотом туфлях, сидел перед огромным письменным столом. Он был мужчина лет пятидесяти, с масляными, приподнятыми вверх глазами, отчасти кривошей и сутуловатый – признак несовсем здорового позвоночного столба, и вообще всею своею физиономией он напоминал тех судей, которые сооблазняли Сусанну.

– Ах, бонжур! – проговорил он, увидев входящую Иродиаду, и даже взял и пожал ее руку.

Буква з у него, так же как и у поверенного его, сильно слышалась в произношении.

– Софья Петровна приказала вам кланяться, – начала та: – и велела вам сказать, что вчера они не могли вас принять, так как не очень здоровы были. Сегодня доктор тоже велел им ванну взять, а завтра – чтобы вы пожаловали.

– Ну сто-з… хоть и завтра, – произнес с грустью Эммануил Захарович.

– Еще Софья Петровна приказали, – продолжала Иродиада тем же бойким тоном: – так как им таперича денег очень долго не высылают из деревни, – чтобы вы денег пожаловали… Пусть там уж, говорят, к общему счету и припишет.

– Денег, – произнес Эммануил Захарович с тем неуловимым выражением, которое появляется у человека, когда его тронут за самую чувствительную струну: – я все делаю!.. все!.. – прибавил он.

– Они очень хорошо это и чувствуют-с, – отвечала Иродиада.

– Где зе чувствуют, где? Не визу я того…

– Молоды еще, сударь, они очень! – отвечала Иродиада.

– Ты зе любись Иосифа, любись?

Иродиада улыбнулась и грустно потупилась.

– И меня-то Бог не помилует за то… – сказала она.

– Не Бога зе она боится!

– Бога не Бога, а что в свое еще спокойствие и удовольствие жить желают.

– В свое удовольствие! – повторил досадливо Эммануил Захарович и, встав, подошел к заветному шкапу.

– Сколько зе тебе? – прибавил он, вынимая оттуда не совсем спокойною рукой тысячную пачку денег.

– Всю уж пожалуйте, – отвечала, проворно подходя к нему, Иродиада и почти выхватывая у него из рук пачку и опуская ее в карман.

На лице Эммануила Захаровича опять промелькнуло какое-то неуловимое выражение.

– Я приеду! – сказал он каким-то угрожающим голосом.

– Приезжайте-с! – сказала Иродиада и пошла.

Но Эммануил Захарович опять прикликнул ее.

– Ты из насих? – спросил он ее.

– Чего-с?

– Из евреев?

– Нет-с!

– А я думал. сто из евреев!.. – продолжал он, устремляя на нее недоверчивый взгляд, а потом перенес его на висевшую на стене картину, изображающую жертвоприношение Авраамом сына. Как тому для Бога, так ему для своей любви ничего, видно, было не жаль.

В сенях Иродиаду опять остановил швейцар.

– Иосиф Яковлевич просил вас зайти к нему на минуточку, – сказал он.

– Может и сам к нам прийти; мне еще некогда! – отвечала она бойко и, выйдя на улицу, сейчас же взяла извозчика и поехала домой.

– Привезла, барыня, – сказала она с восторгом, входя и подавая Софи пачку ассигнаций.

Софи только усмехнулась.

– Что же он говорил? – спросила она.

– Приедут послезавтра вечером.

Софи сделал недовольную мину.

– Вы уж полюбезничайте с ним, – сказала Иродиада.

– Как же, сейчас! – отвечала Софи и, когда Иродиада вышла, она всплеснула почти в отчаянии руками.

– Господи, когда меня Бог развяжет с этим человеком! – произнесла она.

5. Воркованье голубков

Вечера на юге наступают ранее и быстрее.

Софи сидела с Баклановым в кабинете ее покойного мужа, после смерти которого она сейчас велела вынести все хоть сколько-нибудь напоминающие его вещи и оставила один портрет его, и то потому, что он был превосходно написан и вставлен в щегольскую золотую раму. На изображении этом покойный Ленев был представлен в совершенно ему несвойственной величественной позе и как бы с презрением смотревшим на оставленный им теперь мир.

Большое створчатое окно, выходившее в сад, было растворено.

Молодые люди сидели – один по одну его сторону, а другая по другую.

С густых и далеко разросшихся деревьев опахивало вечерней свежестью.

– «Ночь лимоном и лавром пахнет!» – продекламировал Бакланов, навевая на себя рукою в самом деле благоухающий воздух.

– А ты все так же любишь стихи? – спросила Софи, лаская его по плечу.

– Ужасно!.. А тут, пожалуй, и сам поэтом сделаешься… Посмотри в эту сторону! – воскликнул он, показывая ей на запад, где, в самом деле, облака натворили Бог знает каких чудес: то понаделали они из себя как бы людей-великанов в шлемах, с щитами, то колесницы, то зверей с открытыми пастями, и все это было с позлащенными краями.

– А здесь еще! – обернула его Софи в другую сторону.

Там, неведомо от чего, шла целая полоса света, и вообще в небе был тот общий беспорядок, когда догорающий день борется с напирающими на него со всех сторон тучами. Вдли уже погремливало.

– Ты любишь гром? – спросила Софи.

– Люблю… В гром любить сильней можно.

– Отчего?

– Оттого, что сама любовь есть не что иное, как электричество.

– Вот как! – сказала Софи и выставилась в окно подальше, чтобы посмотреть, где именно гремит. При этом грудь ее очутилась на руке Бакланова.

– А у тебя сердчишко порядочно бьется! – сказал он, дотрагиваясь до того места, где должно было быть у нее сердце.

– Еще бы! – отвечала Софи, отодвигая его руку и вообще садясь попрямей. – А помнишь ли, ты меня все Тамарой назывл? – прибавила она после нескольких минут молчания.

– Да, «Прекрасна, как ангел небесный, как демон коварна и зла!» – воскликнул Бакланов.

– А может быть, я и в самом деле такая, – подхватила Софи лукаво.

– Ничего! Я готов хть сейчас же купить ценою жизни ночь твою… Вот пусть в это же окно и вышвырнут.

Софи отрицательно покачала головой.

– Я не хочу того, – отвечала она.

– А я хочу.

– Ни! – возразила Софи по-малороссийски.

Бакланов схватил себя за голову.

– Ну что: ни! – возразил он. – Неужели же тебе нужно это венчание, чтобы там пели, венцы надевали. Бог и здесь нас благословит.

– Это не Бог, а лукавый бесенок! – говорила Софи: – я хочу за тебя выйти чистою и непорочною, как девушка. Ведь я почти что девушка!

– Не нужно мне этого, не надо! – воскликнул Бакланов и, вскочив, схватил Софи в объятия, и в то время, как она слабо сопротивлялась, он целовал ее в лицо, в шею.

– Постой, погоди! Два слова! – проговорила наконец она.

Александр несколько поотпустил ее.

Софи сейчас же дернула за сонетку, и сейчас же затем вошла в комнату Иродиада.

– Дай мне капель, – сказала Софи.

– Каких-с? – спросила та в удивлении.

– Ну, каких-нибудь!

Сметливая горничная поняла наконец, что госпожа приказала ей, чтобы что-нибудь приказать; а потому, налив в рюмку простой воды, принесла ее вместе с свечой.

– Вам минут через десять прикажете подавать-с? – спросила она с улыбкой.

– Нет, через пять, – отвечала Софи.

Иородиада ушла.

Портрет Ленева от принесенного огня выглянул из рамы.

Бакланов стоял взволнованный, сконфуженный и растерянный.

Софи подошла к нему.

– Смотрите, вон он сойдет и убьет вас! – сказала она, показывая на мужа.

Бакланов не мог удержаться и взглянуть на нее. О, как она была прелестна.

– Прощайте! – сказал он.

– Прощай, – сказала ему и Софи, целуя его по крайней мере в сотый раз.

На дворе была настоящая уж буря: гремел гром, и шел проливной дождь.

6. Простота провинциальных нравов

Настоящий прокурор был болен. Бакланову, с самых первых шагов, пришлось исправлять его должность: в это время, разумеется, ссылались люди на каторгу, присуждались тысячные имения от одного лица к другому, и все это наш молодой юрист должен был проверять и контролировать, – но – увы! – кроме совершенного незнания всех этих обязанностей, у него в воображении беспрестанно мелькали хорошенькое личико Софи, ее ручка, ножка… В одно из присутствий, когда он сидел и держал глаза более механически устремленными на бумаги, вошел сторож-солдат.