Взбаламученное море - Алексей Писемский

Настоящий прокурор был болен. Бакланову, с самых первых шагов, пришлось исправлять его должность: в это время, разумеется, ссылались люди на каторгу, присуждались тысячные имения от одного лица к другому, и все это наш молодой юрист должен был проверять и контролировать, – но – увы! – кроме совершенного незнания всех этих обязанностей, у него в воображении беспрестанно мелькали хорошенькое личико Софи, ее ручка, ножка… В одно из присутствий, когда он сидел и держал глаза более механически устремленными на бумаги, вошел сторож-солдат.

– Мозер, ваше высокоблагородие, вас спрашивает, – сказал он.

– Что? – переспросил его Бакланов.

– Мозер, ваше высокородие! – повторил солдат.

– Я ничего не понимаю, – сказал Бакланов, обращаясь уж к прокурорскому письмоводителю, сидевшему тут же за столом.

– Это, верно, управляющий здешним откупом, – объяснил тот.

– Спрашивает вас, ваше высокородие, – повторил еще раз солдат.

– Так пускай войдет сюда!.. Что ж мне итти к нему? – сказал Бакланов.

– Позови сюда, какой ты глупый! – сказал солдату и письмоводитель.

Сторож повернулся и пошел как-то нерешительно: он, кажется, сильно удивлялся, что как это так мало оказывают внимания господину, у которого столько водки.

Тотчас же после его ухода вошел знакомый нам Иосиф Яковлевич.

Сначала он с нежностью пожал руку у письмоводителя, а потом подошел к Бакланову.

– Так как, васе высокородие, Эммануил Захарыц не так, знацит, здоровы теперь: «Поди, говорит, и праси гаспадина здряпцаго кусать ко мне».

– Кто такой? Что такое? – спрашивал Бакланов, привставая и в самом деле решительно ничего не понимая.

– Откупсцик, васе высокородие, просит вас, – объяснил точнее Мозер.

Бакланов немножко вспыхнул и рассердился.

– Извините меня, я езжу на обеды только к знакомым мне лицам, – отвечал он.

– Эммануилу Захарыцу оцень совестно, – начал опять Иосиф, несколько, по обыкновению, модничая: – они теперь не выеззают… «Праси, говорит, господина здряпцего. У меня, говорит, будут г. вице-губернатор, г. председатель… г. губернатор». Сделайте бозескую милость, васе высокородие, откусать у нас, – заключил Мозер.

– Ей-Богу, не знаю… если буду иметь время, – отвечал Бакланов.

– Сделайте милость! – повторил еще раз Мозер и, модно раскланявшись, вышел.

Ему собственно ничего не было приказано от Эммануила Захарыча, который был, как мы знаем, здоровешенек, но сметливый агент, придя случайно в прокурорскую и услышав о приезде нового стряпчего, счел не лишним завербовать его на первых же шагах в свой круг, так как, по многим опытам, было дознано, что от денег некоторые помоложе чиновники еще спасались, но от тонких обедов – никто!

– Что за господин? – спросил Бакланов опять письмоводителя.

– К ним точно что все ездят, – отвечал тот.

– Все?

– Все-с! Обеды уж очень отличные… Сто рублев в месяц одному повару-французу-с платят.

– Съездить разве? – проговорил, недоумевая, Бакланов.

– Поезжайте-с! – одобрил его письмоводитель.

7. Неблагодарные дети

Бакланов приехал на обед прямо из присутствия. Тот же швейцар с булавой и только в совершенно новом ливрейном фраке, и даже в шелковых чулках и с более обыкновенного важною физиономией, распахнул перед ним дверь.

– Вы к Эммануилу Захарычу или к Иосифу Яковличу? – спросил он его.

Бакланов решительно не знал, что ему отвечать.

– Я к откупщику, – отвечал он.

– Да вы обедать, что ли, приехали? – продолжал его допрашивать швейцар.

Бакланов совершенно сконфузился.

– Да, – отвечал он.

– Ступайте наверх-с. Там барчики есть, – сказал швейцар, указав головой на великолепнейшую лестницу, уставленную мраморными статуями и цветами. – Ваша фамилия-с? – добавил он, как бы вспомнив, что ему собсивенно надо было делать.

– Бакланов.

– Бакланов! – крикнул швейцар, ударив в звонок.

– Бакланов! Бакланов! – раздалось два-три голоса.

Подобного соединения барства и хамства Бакланов никогда еще в жизнь свою не видывал. Он пошел.

Он роскошь попирал ногами, опирался рукой на роскошь, роскошь падала на него со стен, с потолков, и наконец торчала в виде по крайней мере целого десятка лакеев, стоявших в первой же приемной комнате.

– Пожалуйте-с! – проговорили они почти все в один голос, показывая ему руками на видневшуюся вдали залу и на раскинутый по ней длинный обеденный стол.

Бакланов вошел, и первое, что кинулось ему в глаза, был как-то странно расписанный потолок. По некотором рассмотрении оказалось, что эта ода Державина была изображена в лицах: «Богатая Сибирь, наклоншись над столами, рассыпала по ним и злато и серебро; венчанна класами хлеб Волга подавала; с плодами сладкими принес кошницу Тавр». Видимо, что хозяин в этом случе хотел выразить, что он патриот и свой обеденный крам не нашел ничем лучшим украсить, как рисунками из великого поэта. Впрочем, Эммануил Захарович и вообще старался показать, что он русский; за исключением несколько иноземного начала в имени, он и фамилию имел совершенно народную: Галкин. Некоторые смеялись, что будто бы это прозвище он получил в молодости оттого, что в Вильне, для забавы гусарских офицеров, в их присутствии, за 50 рублей сер. съел, не поморщась, мертвую и сырую галку, – и эта скудная лепта послужила потом основанием его теперешнего миллионного богатства.

На другой стороне стола Бакланов увидел двух молодых людей в гимназических сюртуках: один очень стройненький и прямой, а другой ужасно хромой, так что, когда шел, так весь опускался на одну из ног. Тип Израиля ярко просвечивал в обоих мальчиках. Увидев входящего гостя, они сейчас же подошли к нему.

– Папенька сейчас будет, – сказал развязно и даже несколько небрежно старший из них и прямой на ногах.

– Я не знал здешних обычаев и приехал, кажется, рано, – сказал Бакланов.

– Ничего-с! – ободрил его старший Галкин. – Вы из училища правоведения, вероятно? – прибавил он.

– Нет, я из университета.

– Из московского.

– Да.

– Мы и сами, я думаю, поступим в университет. Здесь вот и училище есть, да профессора все скоты такие.

– Отчего же? – спросил Бакланов.

– Это уж их спросить надо! – отвечал насмешливо старший Галкин.

– Ужасные скоты-с! – подтвердил за братом хромоногий, совершенно опрокидываясь на свою сведенную ногу.

Бакланов стал было осматривать комнату и видневшуюся из нее окрестность. Молодые люди не оставляли его и шли за ним.

– Дом очень дорого стоит, – начал опять старший: – но ужасно как глупо сделан: вот, посмотрите, – продолжал он, приотворяя дверь и показывая комнату, сделанную под арабский стиль, с куполом, с диванами и, вероятно, назначенную для курения. – Ведь – пряник!.. – продолжал юный Галкин: – все это сусальное золото! Посмотрите! – И в самом деле пальцем стер позолоту. – Уж если золото, так оно может быть терпимо только настоящее.

– У папеньки никакого нет вкуса! – подтвердил хромоногий, едва успевая ковылять за идущими братом и Баклановым в следующие комнаты.

– Эта комната помпейская, – продолжал старший Галкин: – тут один наш знакомый Зальцман приезжал, он учился в германском университете и просто разругал папа. Помпея хороша, когда она настоящая, а то Помпея из папье-маше! Это все папье-маше!.. – говорил он, ударяя пальцем по вазе, с виду как этрусской.

Бакланова начали наконец занимать эти молодые люди.

– Это тоже вздор! – продолжал Галкин, проводя его по комнате, убранной a la Louis XV. – Все поддельное; даже здешние столяры все и делали, – ужасное скотство!

– Тут всякого жита по лопате! – заметил Бакланов.

– Да! – отвечал с гримасой пренебрежения его юный вожатый. – Знаете, как всегда у разбогатевшего жида: все чтобы сделать для виду, на показ; а ничего настоящего.

– Как у мещанина в дворянстве! – подтвердил меньшой.

«Ну, мальчики же!» – думал Бакланов.

Из комнаты a la Louis XV они проходили коридором.

– Папа, верятно, уже дома, – произнес Галкин. – Papa, sind Sie zu Hause? – проговорил он с полужидовским акцентом.

– Ja! – отвечал ему голос изнутри.

– Он сейчас выйдет; пойдемте в приемные комнаты, – сказали в один голос оба молодые Галкины и провели Бакланова в великолепную гостиную.

– К папа какая все дрянь ездит, – начал опять старший: – разные генералишки, у которых песок сыплется, чиновники, – разные плуты и взяточники.

– Благодарю покорно! И я, значит, в том числе, – сказал Бакланов.

– О, нет! отчего ж, – возразил покровительственным тоном юный Зоил: – вы молодой человек, вон как и правоведы же. Мы очень любим правоведов. Они славно пробирают этих старых канальев-взяточников.

У Бакланова начала наконец кружиться голова от всей этой болтовни. Он сам, в первую молодость свою, многое отрицал в родителях; но так, чтобы рубить все с плеча и кричать об этом только что не на площади – это чорт знает что такое!