Русское авось - Павел Шилов

– Успокойся, отец, нельзя так. И сколько лет уже прошло с тех пор. Пора бы и зарубцеваться душевным ранам.

– Говорить хорошо, а вот, как вспомнишь – мороз идёт по коже. Многие наши мучители ещё живы, и ждут своего часа, чтобы снова творить своё грязное дело. Власть, как она дурно влияет на людей, как калечит их души. Ты бы, Виктор, посмотрел, как этот Гвоздев упивался своей властью над нами. Он мог нас спокойно убить, искалечить, превратить человека в ничто, потому что он наш бог, судья и владыка. Этого не забыть, пока человек жив. Мне вот и сейчас становится трудно дышать, вспоминая прошлое. Что с нас можно было взять? Трудились, как и все, жили просто и этим были довольны. И вот – враг народа, отщепенец и что-то вроде вурдалака. Ты уже не принадлежишь своей родине, семье и земле, которая тебя выпестовала и пустила в свет.

Всё тело Денисова вздрогнуло, и из глаз потекли обильные слёзы.

– За что, Виктор, – вырывались из глотки слова горечи и обиды. – Война спасла нас от позора. Спасибо ей. Хоть и грех великий перед народом и страной говорить так, но для нас, она сыграла великую роль. Я чист, мои друзья Иван Уваров и Тыквин тоже, хотя они и погибли в неравном бою. Мы смыли свой «позор» кровью. Кто в ответе за наши страдания? Кто выследил Ивана Уварова, когда тот подтёр портретом товарища Сталина свой зад. Как это всё мерзко, Виктор. Я даже представить себе не могу. А ведь мы бы могли за это поплатиться жизнью. Жизнью, понимаешь!

Уваров молчал. Он представил себе, как трое молодых парней, брошенных на навозную телегу, скрипят от боли зубами, а те трое похохатывают, и лица их самодовольны и радостны. Потом он увидел, как эта телега вышла из деревни и скрылась в лесу. Вскоре по деревне, не оглядываясь, пробежала молодая женщина. Из её глаз катились обильные слёзы. Виктор узнал в ней свою мать. За деревней она упала в траву лицом и затихла будто мёртвая. Опускаются сумерки, она зашевелилась, поднялась на ноги. Её бросило в сторону, но удержалась за тонкую берёзку и долго смотрела на дорогу, по которой увезли её мужа, потом, не владея собой, закричала: «Боже, да что же это такое? Помоги нам, Боже!»

– Мне не забыть проводы мужиков на фронт, – продолжал Денисов. – Все собрались около сельсовета. Гармошка Николая Куприянова не смолкала. Музыка была какой-то жгучей и душераздирающей. Все жители деревни были здесь от мала до велика. Выли собаки, чуя недоброе. Их били палками, кидались камнями. С Шексны дул ветер. Было жарко и душно. От земли поднимался светлый зной. Скворцы с полными клювами червячков сновали по деревне, сверкая своим чёрным опереньем. Мы – новобранцы ждали машин, которые должны были нас отвести в район для общего сбора. Раздался гул моторов, и вскоре машины появились. Подняв облако пыли, встали. Из кабины вышел молодой капитан, осмотрел нас, сдвинул фуражку набекрень и с теплотой в голосе сказал: «Прощайтесь, товарищи, и по машинам, время не ждёт. Нам сегодня надо быть в казарме и приступить к изучению нарезного оружья.» – Виктор, ты бы посмотрел, как забилась твоя мать, бросившись на шею твоего отца. А ведь ей и двадцати не было в то время. У меня сердце разрывалось от боли. Я ещё не успел очухаться от трагедии с арестом, и тут новая беда. Я хотел было пошутить: мол, недельки через две разобьём врага и вернёмся. Иван тогда взглянул на меня и ничего не ответил. Он знал, что этого не произойдёт, да и Мишка писал ему, что враг силён, и крови будет очень много. Так что шутка моя прошла мимо души, не затронув их чувств. Я, конечно, и не рассчитывал, что что-то может произойти, просто было самому страшновато. Нас усадили в машины и моторы, чихнув тяжко, потянули в гору. В казарме показали винтовку, рассказали, как целиться, как стрелять. Сделали по три выстрела в мишень, потом несколько дней помуштровали, погрузили в теплушки и…

Денисов посмотрел на Шексну, потянулся до хруста в суставах, перекрестился. А в деревне уже погасли огни, они же сидели и сидели. На Ивана Денисова накатило. Ему было больно и жаль того, что случилось. Конечно, ему не хотелось отпускать своих близких в город, но и здесь, живя в деревне, он не видел перспектив для молодого поколения. Придёт бугорок и прикажет: дескать, сеять и всё тут. А попробуй не подчинись! А виноват кто? Да, конечно, агроном. Кто же ещё больше, не подготовил вовремя поле, не сделал соответствующую обработку. И вот результат. Урожая-то нет. Ну, какой же ты к чёрту агроном, когда не можешь справиться с полем, не знаешь его, не удобряешь. Ведь стоит только внести аммиачной селитры, как результат налицо: картошка становится крупной и чистой, урожайность возрастает вдвое, втрое, не говоря уже о зерновых. Заладил ты, Виктор Иванович, что всё должно быть в норме – передозировка удобрений, пагубно сказывается на растениях. Если бы ты делал как все: вали валом после разберём, и Голубев был бы доволен и районное начальство, так ты всё по своему, вот и получаешь шишки. Может и моя вина в том, что ты такой вырос. Я ж у вас был классным руководителем и учителем физики. Стоило ли было мне внушать тебе эти принципы, на которые сейчас не обращают внимание. Сделал и всё тут. А какие будут последствия, уже никого не волнует. Как страшно, Виктор, что у нас на родине что-то всё не то. Бросаемся из крайности в крайность. Прём, как быки на красную тряпицу. Хотим хорошо жить, а сами не знаем, как это сделать. Боже, какой был энтузиазм в народе. И ради чего проливали кровь? Брат убивал брата, сын отца. Я говорю с тобой откровенно, Виктор, высказываю свою боль, думаю, ты не побежишь на меня…

– Эх ты, тесть ты мой тесть! Да за кого ты меня считаешь! Я что тебе враг. Или хочу на твоих костях карьеру себе сделать, – возмутился Виктор. – Я думаю, семья Уваровых, никогда не пробивалась по трупам других. Да и время сейчас уже другое. Ушли в прошлое тридцатые годы, сейчас можешь говорить, что душе заблагорассудится. Никита Сергеич дал небольшие послабления.

– Ты прав, Виктор. Семья Уваровых себя не давала в обиду и других не обижала. Если бы что, я бы за тебя не отдал свою дочку.

Глубокие морщины на обветренном тёмном лице Ивана Петровича собрались в густую сеть у самой переносицы. Он протяжно вздыхал, потирая лоб и виски, чтобы отогнать бьющуюся в голову кровь. Как- никак годы и такое нервное переживание. Чуть что заболела голова или закололо сердце.

– А с твоим отцом у нас была большая дружба, Виктор. Мы, как это поётся в песне: «Хлеб и соль делили пополам». Дай Бог каждому так дружить. И когда он погиб, я хотел жениться на твоей матери, понимаешь сам, как ей было трудно в те годы, но она меня отвергла. Вот это женщина! Ведь я любил её и до сих пор люблю. Такая молодая, и никого к себе не подпустила. Конечно, она была красавица в те годы, и желающих на ней жениться было о-го-го сколько. Но она всегда была одна.

Он взял в свои жилистые руки ветку и сломал её. Хруст ветки оглушительно раздался над уснувшим берегом. Денисов встрепенулся, посмотрел на деревню. Свет в домах давно уже погас, и только звёзды, появившиеся на небосводе, говорили о том, что времени уже много и пора спать.

– У твоего отца Ивана-то Григорьевича даже в уме не было, чтобы кого-то посадить. Бывало, пожурит немного, да и простит, потому что у него была душа, – продолжал Иван Петрович. – Как его жалели в деревне, Виктор! После начался какой-то мрак. Николай Куприянов, единственный мужик в деревне, родственник Кочина, стал после Ивана председателем, показал себя кто хозяин в деревне. Люди затрепетали от страха. А он на гнедом коне ездил по полям и лесам, и если кого заметит, кто берёт что-то колхозное, обязательно соберёт всех деревенских и скажет: «Вот они вредители и расхитители, а значит и наши враги. Таким нет пощады. Им не место среди нас. Они обкрадывают нас и наше народное государство. Кругом враги народа, а эти люди помогают им. Так разве мы можем мириться с этим злом?» Большинство людей молчали, зато усердствовали его послушники. Был случай, когда за колоски посадили мать пятерых детей Аграфену Смирнову. Муж погиб под Сталинградом, а она одна, помощи ждать неоткуда. Дети пухнут с голоду. Вышла в поле пособирать колосков ржи, поле уже было убрано. Только вышла, а он тут как тут. Она ему в ноги: дескать, не губи, Николай Иванович, не бери грех на душу. – «Мать – перемать тетка. О каком грехе ты говоришь? Бога нет. Я здесь царь и бог, – заругался Куприянов, – воруешь и молишь о пощаде – не бывать этому». Он кнутом погнал женщину на площадь и запер ее в амбар до утра.

Утром проснулись дети, а матери нет. Нужно в школу идти, а от голодухи живот подвело. Они выскочили на улицу, туда, сюда, и вскоре увидели, как Куприянов вывел из амбара их мать. В руках она держала корзинку, а в ней, как вещественное доказательство: несколько ржаных колосков. Односельчане, бледные и понурые, стояли молча. Аграфена, на ней лица не было, упала в ноги народу и завыла: мол, не губите меня, ведь дети малые, как они будут без меня. Дети подбежали к председателю: « Николай Иванович, как же мамку-то в тюрьму посадят, помогите!»