Ненависть к поэзии. Порнолатрическая проза - Жорж Батай

— Я люблю тебя…

Ее свежие губы припали к моим. Я нестерпимо обрадовался. Когда она полизала мой язык своим, это было так прекрасно, что жить больше не хотелось.

На Дирти, снявшей плащ, было шелковое платье, ярко-красное, как знамена со свастикой. Под платьем она была голой. Она пахла мокрой землей. Я отстранился, отчасти из-за нервного перенапряжения (надо было пошевелиться), а отчасти потому, что захотел сходить в конец вагона. В коридоре я дважды протискивался мимо офицера СА46. Он был очень красивый и рослый. Глаза его были фаянсово-голубыми; даже внутри освещенного вагона они, казалось, теряются в облаках; он словно услыхал в душе зов валькирий; но, по всей вероятности, ухо его было более чутким к казарменной трубе. У входа в купе я остановился. Дирти включила ночное освещение. Она стояла, неподвижная, под слабым светом; она внушала мне страх; несмотря на тьму, я видел за нею бесконечную равнину. Дирти смотрела на меня, но и сама как бы отсутствовала, затерянная в страшном сне. Я подошел к ней и увидел, что она плачет. Я обнял ее, она уклонилась от моего поцелуя. Я спросил, почему она плачет.

Я подумал: «Как же мало я ее знаю».

Она ответила:

— Просто так.

Она разразилась рыданиями.

Я потрогал ее, обнимая. Я и сам готов был зарыдать. Хотелось узнать, почему она плачет, но она больше не говорила ни слова. Я видел ее такой, как при моем возвращении в купе: стоит предо мной, красивая как привидение. Я снова испугался ее. Я вдруг тоскливо подумал: а ведь она меня покинет через несколько часов; она такая алчная, что не может жить. Она не выживет. Под ногами у меня стучали колеса по рельсам — те самые колеса, что вдавливаются в лопающуюся плоть.

Последние часы пролетели быстро. Во Франкфурте я предложил взять номер. Она отказалась. Мы вместе пообедали: единственная возможность выдержать — это чем-то заниматься. Последние минуты, на перроне, были нестерпимы. Мне не хватало мужества уйти. Я должен был вновь увидеть ее через несколько дней, но я был одержим мыслью, что прежде она умрет. Она исчезла вместе с поездом.

Я был один на перроне. На улице лил дождь. Я уходил плача. Шел, едва передвигая ноги. Во рту все еще был вкус губ Дирти, что-то непостижимое. Повстречался железнодорожник. Прошел мимо. Я испытал тягостное чувство: почему в нем нет ничего общего с женщиной, которую я мог бы обнять? Ведь у него тоже есть глаза, рот, зад. У меня этот рот вызывал рвоту. Хотелось дать ему по морде: у него была внешность жирного буржуа. Я спросил его, где уборная (надо было бежать туда как можно быстрее). Я даже не успел вытереть слезы. Он объяснил по-немецки, так что трудно было понять. Я дошел до конца зала; послышался неистовый грохот музыки, невыносимо резкий. Я продолжал плакать. Из дверей вокзала я увидел — на том конце огромной площади — ярко освещенный театр, а на ступеньках театра — музыкантов в униформе. Шум был блистательным, ликующим, раздирающим слух. Я был так удивлен, что перестал плакать. Пропало желание бежать в уборную. Под хлещущим дождем я перебежал пустую площадь. Я укрылся под козырьком театра.

Передо мной были дети, по-военному выстроившиеся на ступенях этого театра. Они были в коротких бархатных штанах и курточках с аксельбантами, с непокрытой головой. Справа — флейтисты, слева — барабанщики.

Они наяривали с таким бешенством, в таком резком ритме, что у меня перехватило дыхание. Невероятно сухой барабанный бой, невероятно острый звук флейт. Все эти ребятишки-нацисты (некоторые были блондинами, с кукольными личиками), играющие для случайных прохожих, в темноте, перед бескрайней площадью, под проливным дождем, напрягшись как палки, казалось, были во власти какого-то ликующего катаклизма; напротив стоял их главарь, дегенеративно худой мальчишка, с озлобленным рыбьим лицом (время от времени он поворачивался, чтобы хрипло пролаять команду), отмечал такт длинным жезлом тамбурмажора. Непристойным жестом он то приставлял себе этот жезл набалдашником к паху, и он напоминал тогда гигантский обезьяний пенис, украшенный разноцветными косичками шнурков, то как-то по-скотски вздергивал его себе на уровень губ. От живота — ко рту, от рта — к животу, туда-сюда, резко, под отрывистые шквалы барабанов. Зрелище непристойное, устрашающее. Не окажись у меня редкостного хладнокровия, как бы мог я стоять, разглядывая всю эту злобную механику так же спокойно, словно каменную стену? Каждый взрыв музыки в темноте звучал заклинанием, призывающим к войне, к убийству. Барабанный бой доходил до пароксизма, словно стремясь разрешиться в финале кровавыми артиллерийскими залпами; я смотрел вдаль… целая армия детей, выстроенных для битвы. Между тем они стояли неподвижно, только в трансе. Я видел их недалеко от себя, завороженных желанием смерти. Им виделись безграничные поля, по которым однажды они двинутся, смеясь солнцу, и оставят за собой груды умирающих и трупов.

Этому надвигающемуся приливу убийства, куда более едкому, чем жизнь (потому что жизнь не столь светится кровью, сколь смерть), невозможно было противопоставить ничего кроме всяких пустяков, комичных старушечьих мольб. Не обречено ли все мертвой хватке пожара, с его пламенем и громом, с его бледным светом горящей серы? Голова у меня кружилась от веселья: оказавшись лицом к лицу с этой катастрофой, я преисполнился мрачной иронией, словно при судорогах, когда никто не может удержаться от крика. Музыка оборвалась; дождь уже прекратился. Я медленно вернулся на вокзал: поезд уже подали. Прежде чем сесть в купе, я какое-то время ходил по перрону; вскоре поезд отправился.

Май 1935 г.

Юлия*

Часть первая

Глава первая

Анри1 трясло от дрожи — он стоял в пижаме посреди спальни, с пунцовым лицом, святящимся от пота.

Вошла Сюзанна, она успела только ахнуть: он позволил уложить себя в постель. У него подкашивались ноги.

Анри хотел говорить, но не осталось сил. Сюзанна стояла рядом в ожидании.

Натянув на себя простыню, Анри вцепился в нее зубами: хотелось сдержать слезы перед сестрой.

После некоторой паузы он произнес:

— Я не знаю, где она будет сходить с поезда.

Его голос, казалось, вобрал в себя все мировое отчаяние…

— Ты не настаиваешь?

— Нет, у меня нет сил. Поезжай.

— Я же предлагала.

— Да. Спасибо.

У Сюзанны был подавленный голос.

Анри говорил тихо, почти шепотом:

— Юлия будет в поезде, прибывающем из Кале, сегодня вечером. Мне надо быть на вокзале, а я не могу…

— Ты все-таки это признаешь…

— Не могу… Скажи, что у меня вывих. Через пару дней встану на ноги. — Тут его голова безнадежно упала: — Но ты не узнаешь ее в толпе…

Он цеплялся за любой малейший повод для опасений.

— Я узнаю Юлию, — заявила Сюзанна.

— Она же тебе не нравилась!

— Успокойся.

Анри посмотрел на нее. Его глаза, увеличившиеся от лихорадки, источали неизлечимую тревогу.

— Скажи ей… Да нет. Ты слишком строга. Ты даже не догадываешься, как я пал.

— Напротив. Очень низко. С того самого дня, как Юлия…

Вне себя Анри приподнялся.

— Замолчи! — простонал он.

Он откинул одеяла и хотел встать с кровати.

— Ты сам поедешь, что ли? — сурово спросила Сюзанна. Выбившись из сил, Анри откинулся назад.

Сюзанна накрыла его одеялом.

— Зачем ты лишаешь меня той капли доверия, которое я испытываю к тебе?

— Я не уверена в том, как относится к тебе Юлия. Но я поеду: я сделаю все, что ты решишь.

— Ты сделаешь, как я скажу?

Ему подумалось, что, разыгрывая доверие, которого он не испытывал, он слишком обяжет Сюзанну.

— Она терпеть не может больных. Надо что-нибудь приврать… Когда она будет здесь… Пусть только придет.

— Прямо сюда? Он взмолился.

— Сюда. Мы не можем увидеться иначе, как у меня в комнате. Это твой дом, но мы должны встретиться. На полчаса. Завтра утром…

— Где она будет обедать?

— В гостинице.

— Она уедет?

— Сразу же.

— Хорошо. Я поеду в Париж двухчасовым поездом.

— Двухчасовым?

— Так у меня будет полчаса в запасе.

— Если ты опоздаешь, то все пропало.

— Опозданий не бывает. Вот уже много лет…

— Я думал выехать в полдень.

— Это ни к чему.

Анри больше не настаивал. Сюзанна вытерла брату лоб и рот. Улыбнулась принужденной улыбкой.

Анри сурово посмотрел на нее и сказал:

— Спасибо.

Она вышла из спальни.

Оставшись один, Анри заплакал. Сухие рыдания, детская гримаса. Анри плакал от стыда. Слезы, гримаса усиливали стыд.