Ненависть к поэзии. Порнолатрическая проза - Жорж Батай

И всё сжать…

Чтобы извергнуть в рыдании…

Юлия?

— Мне надо было засмеяться.

— Никто не знает, что такое Юлия! Даже она сама.

И он сам, в конце концов, не знал.

Ему никогда не узнать, чего она хочет. Она утаивала от него другую связь, которая, как он однажды узнал, была до него. Сейчас, как ему было известно, любовник ждет ее в Швейцарии. Он воображал ее себе пьяной и развратной. Она исчезала, ни слова не говоря, он ждал, замирая…

Он жил ради нее: когда он думал о чем-то другом, то всегда в связи с ней. У него было только одно желание: чтобы она жила с ним, чтобы она проводила свое время с ним.

— Тогда, — уговаривал он себя, — я перестану ее любить, во мне что-то оборвется, жизнь опустеет!

Он боролся, понимая, что проиграл, но, когда ему виделись призрачные результаты, пропасть становилась еще глубже.

Сдавленное дыхание. Юлия была проста, ранима. Всё сущее она вовлекала в стремительный поток жизни, словно устраивала величественный сквозняк — двери хлопали, она хохотала. И даже то несчастье, которое она приносила с собой, было как-то по-детски хрупко.

Из своей кровати он видел площадь в тени платанов. По аллее промчался тяжелый автомобиль с откидным верхом и длинным капотом, затормозил и стал маневрировать, как болид, с грубой решительностью. Из него вышел длинный молодой человек, он в два шага заскочил в кафе, быстро вернулся и снова сел рядом с растрепанной девицей; машина тронулась, словно выдираясь с корнем, и исчезла.

Быстрота молодого человека, точность, с которой он хлопал дверьми, красота зеленого автомобиля и девушки в белом болезненно поразили Анри. Он должен был бы, как они, рваться к неизвестной цели; но он хотел знать, и тревога… Очарование тех молодых людей, их автомобиля походило на очарование Юлии: быстрая невыносимая стремительность, перед которой невозможно устоять.

Анри был трусом.

Настало время, когда должна была прийти депеша.

Он услышал звонок.

Он прислушивался с мучительным беспокойством, он был уверен, что прислуга откроет дверь коридора, пройдет через дом и постучит: передаст депешу.

Он больше ничего не слышал и, не находя повода ее позвать, ощутил себя в дурацком положении.

При таких условиях жить в ожидании становилось невыносимо. Он ничего не мог сделать, не имея возможности ускорить ни на секунду тот миг, когда все разрешится, когда прибудет наконец депеша и он прочтет ответ Юлии.

— Я становлюсь непомерно глуп, — простонал он.

Несколько дней назад в кафе на площади разглагольствовал один пьяный болтун.

«Нет, мадам, — говорил он, — я совсем не сложный, я просто кретин по природе».

Он продолжал:

«Это как Мисс Европа, она поменяла имя — ее называют Аспирин. Пилюля такая. Как вы видите, я не знаю, посвящен ли я, но я священный кретин4. Чего вы хотите? Обожаю глупость. Я иногда просыпаюсь ночью: смеюсь один».

Анри сам был кретин.

Терпение лопнуло, и он позвал прислугу.

Служанка пришла не спеша.

Он попросил у нее утреннюю газету.

Она ответила с дурацким выражением:

— Мне передали для вас депешу, месье Анри.

— Так давайте!

— Сейчас схожу.

— У вас нет ее с собой!

— Ну да, месье Анри, сейчас схожу.

Время до ее возвращения тянулось бесконечно; он ждал, судорожно сжавшись.

Она вернулась и сказала:

— Никак не могла найти эти проклятые газеты. Она протянула их ему.

— Депешу, — простонал он.

— Депеша… сейчас принесу, я оставила ее в кухне.

Он развернул газету.

Немецкая армия начала военные действия в Польше5.

Он вспомнил, что Сюзанна на что-то сетовала сегодня утром.

Он был настолько потерян, что ничего у нее не спросил.

Он приходил в отчаяние, он был раздражен. Все шло явно к худшему.

Вернулась прислуга. Он вырвал депешу из ее рук.

Он открыл ее и прочел:

«Юлия едет скорым Женеву. Буду завтра. Сюзанна».

Он сказал прислуге:

— Закройте окна. Закройте ставни. Он ждал, пока она закончит. Прислуга зажгла лампу.

— Нет, погасите, — сказал он. Она погасила и вышла.

«Я так и думал, — сказал себе Анри, — предмет моего ожидания — смерть!»

«В Юлии нет смысла.

И вообще ни в чем».

«Я воспользовался этим».

«Это было для меня трамплином».

Его охватил дикий порыв, и его сердце вибрировало, как доска под ногами прыгуна.

В каком-то смысле он был спокоен.

Он сел на кровать, медленно открыл чемоданчик и взял револьвер.

Он посмотрел на оружие, и безобразным оно показалось6.

«Теперь, — подумал он, — даже Юлии не вытащить меня из этой истории».

Для него была невыносима сама мысль снова увидеть Сюзанну — с ее противной рожей.

Какой идиотизм, что его смерть как будто бы объясняется войной. Надо будет написать, что это неправда, что он комиссован. Но в конечном счете наплевать.

Разумеется, в Юлии не было никакого смысла или же этот смысл был только воображаем. Но Юлия исчезла, и все прочее казалось пустым.

…Если бы он знал, если каким-нибудь невозможным средством ему был бы сообщен весь смысл или вся бессмыслица депеши, он бы упал с той высоты; земля еще раз ушла бы у него из-под ног. В самом его порыве, чтобы укрыться в смерти!

На почте написали «буду» вместо «будет». Текст Сюзанниной депеши был такой:

«Юлия едет скорым Женеву. Будет завтра».

Юлия рассчитывала, что Анри поедет с ней в Женеву, она была расстроена и не стала настаивать, когда Сюзанна говорила:

— Это не важно. Он будет ждать вас. Впрочем, он не один: я составляю ему компанию.

Юлия попросила Сюзанну протелеграфировать, что она сокращает свою поездку и надеется приехать к Анри назавтра, шестичасовым поездом.

Экономная Сюзанна посчитала конец телеграммы бесполезным и слишком длинным.

Юлия рассталась с Сюзанной на Северном вокзале, сославшись на спешку. Она решила поехать в Женеву, желая порвать с Н. Анри должен был бы сопровождать ее. Мысль о том, чтобы ехать в такой момент одной, обескуражила ее. В конце концов она решила написать Н. Она оставила чемоданы на вокзале. Зал ожидания был весь забит толпой мобилизованных и женщин. Она терпеть не могла толпы, а близящаяся война словно преследовала ее саму своей неотступной тенью. Она взяла такси и велела отвезти себя в отель на бульварах: она уже иногда останавливалась там, в ту эпоху, когда танцевала. Пообедала в испанском ресторане, в начале улицы Фобур-Монмартр. Выпила графинчик вина и пожалела, что не может выпить вместе с Анри. Она упрекала себя в том, что не дала телеграмму сама, выходя с вокзала. Она отправила депешу из почтового отделения у Биржи; депеша придет завтра утром. Позвонила по телефону друзьям Анри — их не было дома. Назавтра ей надо было встать в шесть утра, чтобы прибыть на вокзал вовремя. Она вернулась в гостиницу. Стала читать газеты — длинная речь Гитлера — закурила и выпила два бокала мартини с джином.

Преследуемая этой черной тенью войны, она чувствовала себя к чему-то призванной, но не понимала, как себя вести. Ей следовало бы торжественно сочетаться с этой тенью: от этого чувства у нее сжималось горло. Она была голая, чувствовала себя голой, жар алкоголя окончательно раздевал ее; она сжалась калачиком в простынях.

Глава третья

Как вихри пыли возвещают о грозе, так пустота, открывшаяся суетливой толпе людей, возвещала вступление в эпоху катастроф — обманчивых, но безграничных.

Любое действие становилось малоосмысленным, будущее — решительно бездонным, умы лучше, чем это можно было бы предположить, свыкались с чувством крайнего остолбенения и даже просто идиотизма.

В известном смысле война — это как греза, где мы погружаемся в непроницаемость сна, прежде чем явятся безмерные фигуры кошмара.

Несмотря ни на что возникает чувство облегчения, когда происходит переход — зараз — от мира упорядоченного, где каждое движение ведает о своей цели, к конвульсиям, когда любая цель, любая деятельность лишаются смысла, — конвульсиям, в которых растворяется все.

Как хорошо бороться в таких условиях, но борьба дает лишь посредственное убежище по сравнению с тем, что мы ищем.

Здесь ставится под сомнение всё, каждое существо преисполняется честью или бесчестием, как кардинал в момент конклава7, вступает тогда во мрак истинного одиночества от бессилия всех слов. Тошнота и безнадежность, подобно экзальтации и экстазу, потеряли бывший у них смысл, или же у них остался лишь отмененный, может быть даже разрушенный, смысл. Величайшая боль, падая с человеческого ствола, подобно мертвому листку, возвращается в отделенном виде к первейшим истинам; они требуют, чтобы в ней не оставалось никакого человеческого смысла.