Ненависть к поэзии. Порнолатрическая проза - Жорж Батай

— Даже болезнь, и та фальшива, — сказал он себе. Обыкновенный приступ болотной лихорадки.

— Если бы хоть жизнь моя была в опасности… При этой мысли он становился противен сам себе. Если бы он был в опасности, ему было бы страшно.

В любом случае оставалось только бежать. Обливаясь потом, он был словно муха на клейкой бумаге: чем больше бьется, тем крепче приклеивается.

Невезение, отнявшее у него в тот день возможность передвигаться, вызывало тошноту. Без Сюзанны он не мог бы заполучить Юлию, у которой не было его адреса.

Он на минуту успокоился: все-таки хорошо, что Сюзанна, знавшая Юлию, могла поехать иа вокзал вместо него. Худшей вестницы не найти — но ведь могло бы вообще не оказаться никого! Он вспомнил, что в его жизни так было всегда: ничего не образовывалось до тех пор, пока не доходило до самого худшего. Юлия никогда не была так близка, как в самые безнадежные моменты, когда, казалось, все пропало.

Он рассчитал, что ответ должен прийти через двенадцать часов: Сюзанна — или Юлия — дадут телеграмму. Двенадцать часов надо будет претерпевать муки. Он не мог в таком состоянии ни отвлечься от них, ни преодолеть. У него не было ни- силы, ни желания превозмочь; читать или работать? Это было невозможно. На столе лежал небольшой чемоданчик. Он открыл его, вынул таблетки из упаковки. В чемоданчике, как он проверил, лежал револьвер, фотографии, тетради. Усилие, с которым ему пришлось закрывать его на замок, окончательно его истощило; он обрушился на подушку как гиря.

Он позвал Сюзанну: ему хотелось уснуть. Она обещала отправить срочную телеграмму. Он выглядел спокойным, и это порадовало Сюзанну. Когда они расстались, то, казалось, они уже больше не ненавидели друг друга.

Оставшись один, он принял таблетки.

Заснул он быстро.

(Все, что будет описываться дальше, происходило словно в глубоком сне. Нечто далекое, ирреальное и тем не менее очень истинное)

Пробудившись, он отчетливо услышал нечто вроде плача. Этот плач, усиливаясь, превратился в оркестровую музыку. Потом она умолкла. Потом возникла снова: торжественная, мужественная, резкая. Потом опять пресеклась длительной тишиной, из которой поднималась снова, одним движением, словно ангел, взмывающий в небеса из ночных сатурналий.

По тем фрагментам, что случайность — из распахнутого окна — ветер непонятно с какой стороны приносили ему, он так и не смог узнать, что это была за музыка (Бах, Бетховен, все одно). Вдруг ангел величественным криком распахнул занавеси: сквозь разодранные занавеси самое дно миров — больная пустота — распахнулась, словно книга.

Ему показалось, что ангел кричал, сокрушая стены:

— Ты должен выстрадать до конца свое ожидание!

В голосе его было что-то веселое и сверхчеловечески сияющее, и сияние это было светом глубочайшего падения.

Улавливал он с трудом: симфония, демонический ангел продолжали стенать.

Он поднес стакан к губам, чтобы скрыться; но он видел…

То, что открывал ему ангел, демон, без сомнения было Юлией, это был предмет его ожидания.

Преображенная, сокровенная и мертвая, она утратила плотность и возраст — обратилась в ничто, свелась к пустоте. Она была вечной молодостью и вечным отсутствием.

При виде той бесконечной прозрачности Анри заливался смехом и впадал в экстаз.

Смех говорил о своем предмете: «Как он прекрасен! это он! это она! (Юлия, возможно, уже мертвая)».

Они узнавали друг друга, они заливались вместе смехом.

— Так я и подозревал, — сказал себе Анри, — Юлия — ничто. Предметом моего ожидания является моя смерть.

Он весь заходился на подушке от сокровенного и сладкого смеха.

Но внезапно он остановился.

Его снова охватило желание видеть ее, говорить, смеяться вместе с ней. Он дивился, медленно постигая в своей лихорадке всю истощающую череду тревог, состояний переполненности и пустоты. Но выхода — никакого.

Он опять стал вычислять свои шансы. Сюзанна его ненавидела (или слишком сильно любила). Предаст…

Новые потоки пота.

Кроме сиюминутной тревоги — страха разминуться с Жюли — оставалась мысль о том, что она больше не любит его.

Отсутствие и бессилие сделать так, чтобы она полюбила, терзали его.

Без нее он был лишь обрубком червяка.

Все, что звучало в нем Юлией, выплескивалось, словно струи воды. Убийственное одиночество.

— Но все же только что я видел, — стонал Анри. — Я видел ее! Я смеялся с ней.

Его кололи болезненно-точные воспоминания.

Состояние обостренной чувствительности, в какое привела его лихорадка, оживляло их, но так, как может оживляться прошлое. И хотя он ощущал их со всей силой настоящего, они не становились более доступными.

Яркая блузка на солнце.

Телефонное: «Анри, это ты…»

Шум, издаваемый Юлией в ванной комнате, где она чистила зубы…

В этот момент до него стали доходить обрывки музыки, обостряя его боль.

Они напоминали ему крик ангела: он дойдет до самого конца ожидания, тревоги…

Со своего лихорадочного одра слушал он долгий звук баржевой сирены, требующей открыть шлюз.

Через открытые окна видел он небольшой кусочек синего неба.

Ему вспомнился тот же самый звук, то же самое небо при входе корабля в порт Ньюхейвен. Они с Юлией смеялись на борту, видя, что доплыли до места назначения. Линия бледных скал обозначала Англию. Корабельный служащий вопил: «All passengers on deck!»2

Это радостное воспоминание еще больше раздирало его. Ему подумалось, что сегодня, и прямо с часу на час, может начаться война.

Они с Юлией уже не смогут, как он хотел, уехать в Англию.

Тогда они выпили на корабле: по большому стакану виски…

Он мечтал об уединенном доме на берегу моря. Они проводили бы в этом доме зимние ночи — слушая ветер, волны, проливные дожди — так они старели бы, пили…

Под конец мысль о войне, доводя его до крайнего состояния, стала вызьшать смех. Он больше не увидит Юлию. Юлия вернется в Швейцарию.

…а сейчас?

…ожидание, подавленность.

…в одиночестве на дне миров.

…не оставалось ничего осмысленного, само дно было без смысла.

Ждать, вожделеть?

Да нет же.

Смеяться или выпивать?

Сад, смоковница, зрелые смоквы на солнце…

Он увидел сад под грозовым небом: разметая пыль, поднимался заунывный ветер.

Он чувствовал, что распался на части.

Он ждал чего-то?

Чего, разумеется, не может быть…

Приближалась война.

Он воображал себе мир, зарывающийся в тревогу.

Бесполезно желать чего-либо еще.

Бесполезно ждать.

Все равно как ждать свидания после условленного часа, когда уже ясно, что никто не придет.

Остается только уйти.

Тревога, и нет ей конца…

Ему становилось невыносимо просто подумать об этом.

Он представил себе людей, города, веси — абстрактно — под низкими тучами войны. Мрачно, черно до слез.

Плакал он долго, догадываясь, что каждое существо отделено от всего возможного и словно затерялось в море…

Он ждал Юлию!

Больше нет сомнений: ожидание выявляет суетность своего предмета.

Тому, кто ждет подолгу, обеспечена ужасная истина: раз человек ждет, так это потому, что он сам — ожидание. Человек есть ожидание. Неизвестно чего, того, что не придет.

Присутствие Юлии было бы бальзамом.

Смягчающим рану: на какой-то миг…

Но смертельную рану.

Ожидание беспредметно, но приходит смерть.

Анри еще говорил себе:

— Я сам себя обманываю. Я хочу поехать.

Он встал. Его ноги подкосились. Он грохнулся посреди спальни.

Ему хотелось недостижимого.

Он крикнул безумным голосом:

— Юлия!

Но тихо добавил:

— Это призрак. Я один. Никакая комедия не возможна.

Без особого труда он встал, потом снова лег в постель.

— Я комедиант, — говорил он себе. — В этом нет, по-моему, ничего неподобающего. Я уже довольно поразвлекался на этой земле. Я истощен.

Он взял себя в руки:

— Завтра, через несколько дней мы с Юлией пойдем ужинать в ресторан. Куда нам нравилось ходить. Мы будем есть бифштексы под перцем, запивая их вином из Жюльенаса!3

Глава вторая

Ну конечно же, он маялся.

Тошнило беспрерывно.

Ему нужна была цель… чтобы стал твердым…

Вобрать в себя всё — землю, небо…

И всё сжать…

Чтобы извергнуть в рыдании…

Юлия?

— Мне надо было засмеяться.