Ненависть к поэзии. Порнолатрическая проза - Жорж Батай

Выстрел отчаявшегося посреди пошлого спокойствия притягивает к себе внимание толп, влюбленных в ничтожество. Во время депрессии муравейник, наоборот, отбрасывает как явно неуместные для себя заботы, происходящие от банального заблуждения. Общая заторможенность и смутный страх, ожидание нового мира, который должен родиться в ужасе, снижали самоубийство Анри до какого-то детского уровня.

Он осознавал это.

Он больше не воображал себе, что смерть может иметь какой-то смысл; строго говоря, он мог бы соотнести общую абсурдность с абсурдностью своего сердца. Но даже самое мимолетное желание смеяться в нем умерло. Он чувствовал себя смехотворным и больше не мог смеяться; если он еще жил с револьвером в руке некоторое время, он был словно утопленник, зависящий от пространства воды и не имеющий преимущества ни над чем. Ему всегда не хватало мироздания, и он собирался уйти.

Лихорадка усиливалась.

В этом состоянии пассивности, бессилия и безразличия он слышал отдаленный стук в висках.

Рождавшиеся и следовавшие друг за другом образы не были, как обычно, выстроены в ряд, в соответствии с более или менее зафиксированными целями; он следовал им по воле течения.

Револьвер, скользя, приближался к сердцу; своим движением оружие создавало мрак. Наведенное дуло и свистящее дыхание увеличивали, ускоряли сновидения, зависшие вне времени.

В мгновение вспышки он увидел Юлию.

Прозрачность и быстрота видения были непостижимы.

С точностью вырисовывались детали.

Он снова увидел Юлию, как в первый день, она танцевала на сцене «Фоли-Бержер».

Декорация была более или менее верно списана с полотна Рембрандта8, на ней была изображена зала, предназначенная для одиноких размышлений. Когда поднимался занавес, Юлия сидела на сцене, под ее ногой был череп. Она была взрослая, но одета, как школьница, в черный фартук; высоко натянутые чулки открывали голую часть ляжки.

Он увидел ее впервые подобно тому, как в глубине зеркала мы обнаруживаем образ самих себя, неподвижный, уже виденный. Этот далекий образ терялся в глубине времен. Ее длинные черные волосы, разделенные на пробор, ниспадали симметричными волнами на плечи. Она была воплощенной грезой, величием — за исключением ноги… Одна только эта распутная деталь придавала ей проницаемость и оставляла тревожное ощущение.

Юлия, странным, почти что гнусным движением подбросила череп, словно мячик, поймала его на уровне живота и сладостно опустила глаза.

При виде этого бесстыдства Анри впал в экстатическое состояние: под фартуком у Юлии был только гагатовый треугольник. Она танцевала, кружась, стискивая перед собой обеими руками своего зловещего партнера. У нее был равнодушный, отсутствующий вид, она смеялась, и это божественно ее оживляло. Под конец она закружилась с совершенно безумной скоростью; череп улетел за кулисы, фартук распахнулся и стал соскальзывать, словно испаряясь в этом надрывном движении.

У Юлии была квартира на улице Гренель, выходящая окнами во двор старинного особняка; в ней было так мало мебели — железная кровать и вольтеровские кресла, — что толстый ковер, приколоченный гвоздями, лишь подчеркивал ее монастырскую наготу.

Иногда Юлия, казалось, спит на ходу: веселая, но словно под дурманом, и при этом очень красивая, она была неброской и неопределенной… она сама себе удивлялась.

Но в бреду невыносимее всего для Анри было не увидеть ее вновь голой — даже в тот момент, когда, прикрытая золотистым шарфом, она подражала на сцене лучезарной безмерности мира.

Юлия, в полотняном платьице — он видел ее — сидела на горе. Под ее ногами простиралась длинная и глубокая долина, склоны которой были бесконечными желтыми пастбищами, залитыми солнцем. В глубине этой долины вилась тонкая ленточка воды, сверкавшая на свету, — ручей, название которого Эмпрадин9 напоминало Анри непомерную чистоту воздуха и света, именно здесь, высоко в горах. Со всех сторон этого пейзажа простирались на солнце пустынные хребты. В детстве Анри часто приходил на эти места, где можно было смотреть на Эмпрадин сверху. Он был там несколько недель назад с Юлией.

В тот момент сомнение, которое долго жило в нем и поддерживалось непроницаемым видением этой сцены, было отброшено прочь. Он перестал сомневаться в своей любви: он в отчаянии решил, что смерть возвратит ему ту, которую он любил. Если он отложит в сторону револьвер, он знал, что видение Эмпрадина сразу же рассеется. Если он выстрелит, тоже наступит мрак. Стреляя, он, по крайней мере, не обманет ожиданий прозрачной ясности ручья. А прозрачной ясностью этой была Юлия!

Приготовившись выстрелить, он увидел всё в кристальной прозрачности бессмыслицы.

Он крикнул со смехом:

— Юлия!

И, словно целуя ее, весь дрожа в лихорадке, он выстрелил.

В тот самый момент, когда он выстрелил, он почувствовал Юлию — в той окончательной прозрачности — как в первый раз, прижатой к сердцу, которое желало умереть.

Однажды он пришел поглядеть на нее — еще до знакомства — и ждал, когда она уже после своего номера появится в финале. Проскользнув между рядами, кто-то сел в соседнее кресло. Он медленно повернулся и узнал Юлию в мехах. Она никуда не смотрела, у нее был раздраженный вид; ему показалось, что она дышит с трудом. Она почти тут же встала и вышла. Он последовал за ней. Она ждала его на улице. Он неуклюже обнял ее. У него было ощущение бессилия. Было холодновато. Она дрожала. Она прижалась к нему. Он не удивился: прозрачность между ними с самого начала обезоружила его; полностью же осознать эту прозрачность ему удалось лишь позже — в чистой ясности Эмпрадина.

Юлия тогда сказала ему:

«Пощадите меня. Если я ошибаюсь, надо это признать…»

Анри пробормотал: «Нет».

Он добавил:

«Вам страшно, и мне тоже. Но вы не ошибаетесь».

Он ее не поцеловал.

Она добавила:

«Однако у вас…» (Она приблизила губы к его уху, он почувствовал ее дыхание, она прошептала слово.)

Он спросил:

«Это было плохо?»

«Нет».

Она закончила:

«Я больше не могу. Умоляю: пойдемте что-нибудь выпить! Если я не напьюсь, это невыносимо».

«Да, — сказал Анри, — как можно быстрее».

Они сразу начали пить. Выпили много. Пришли они в себя на следующий день, полуодетые, на кровати дома свиданий. Без всякого понятия о том, как они туда вошли. Это здание находилось рядом с баром, где они пили. Они даже не знали, занимались ли любовью. Это обезоруживало.

Между ними все происходило в том же духе. Им ничего не удавалось, даже смерть…

Анри выстрелил.

Он пытался — он дрожал — направить дуло к сердцу.

Но промахнулся.

Глава четвертая

Старая женщина, беззубая, хохочущая до упаду над крысой: прачка топила крысу в жбане.

— Ловушка может заржаветь, — сказала старуха.

— Не беспокойтесь: она гальванизирована.

Огромное воздушное пространство без границ: небо. Тронутое гнилью, одно слово: гальванизированное. Поток возможных слов: дерьмо, срам, деньги, логика. Величайшая беда: you have an erection10 и заполнение пространства. Остаются крыса, слово гальванизированный…

— Юлия? это ты… будь добра, убери крысу…

Он поднял глаза, лицо Юлии было над его лицом (она держалась обеими руками за спинку кровати). От неожиданности у нее было бессмысленное выражение несчастной жертвы в лапах хищного зверя. Она почувствовала себя как в туалете — непристойно, жалко.

— I have an erection, — сказал Анри. У него был отсутствующий вид, но нежный, как у ребеночка.

Юлия захохотала. Помимо собственной воли. Она отвернулась, не в силах сдержаться.

Усталая, неумытая. Она четыре часа провела в пути.

Со вчерашнего дня она ничего не пила: невыносимая депрессия.

Бред поглощал Анри целиком.

Юлия представила себе возможную смерть, револьверный выстрел в сердце, труп. Подступала тошнота.

Она вышла, ее заменила Сюзанна.

Ей хотелось стошнить. Бесполезно.

Она вернулась и сказала Сюзанне:

— Я плохо себя чувствую. Мне стало бы получше, если бы я выпила немного спиртного.

Анри дышал с трудом.

У обеих женщин, осунувшихся, растрепанных, были лица как в сумасшедшем доме.

Сюзанна посмотрела на Юлию затравленным взглядом.