Русские, или Из дворян в интеллигенты - Станислав Борисович Рассадин

15 октября 1836 года.

Ami Ф. Булгарин

Конечно, имя, которым подписано это письмо к другу-соратнику Николаю Ивановичу Гречу, провоцирует нас предположить, что — врет, каналья, изменит, предаст. Предположив, не ошибемся, разве что удивимся скорости, с какою этот ami, едва дописавши письмо, немедленно и надул партнера в деле чисто коммерческом, подробности коего можно и опустить. Но вот вопрос: сама страсть, с которой Булгарин словно колотит себя в грудь, убеждая в любви и преданности (так на Руси клянутся лишь спьяну), сам этот нажим, эти шумовые эффекты — не таят ли они в себе… Да какое таят! Не выставляют ли они наружу чуть ли не с простодушной открытостью возможность, даже неизбежность обмана, предательства?

По-моему, да. И это как раз булгаринский стиль. В словесности. В самой жизни.

Как ни странно, многих и подкупавший — возможно, своеобразным простодушием, искренностью во всякий отдельный момент. Как тут: клялся в любви — так ведь сам по-ноздревски верил в эту минуту, что любит, или, во всяком случае, заглушал клятвенной велеречивостью собственные сомнения на сей счет. А кончил письмо, воротился на землю, прикинул выгоду — предал. Тоже искренне. Как мы сказали бы нынче, без комплексов. Так что, по записи Вяземского, сам обманутый Греч имел свой резон сказать про дружка-обманщика — пусть по иному поводу: «Да вы не подумайте, что он подлец, совсем нет, а урод, сумасброд…»

Урод — то есть уж таким уродился, что с него взять? Горбатого могила исправит.

Но и уродом он казался далеко не всем.

«В 1832 году познакомился он, — эпически повествует о своем знаменитом брате Николае журналист Ксенофонт Полевой, — с Н. И. Гречем и Ф. В. Булгариным и был очарован их обществом, где соединилось все, что только было остроумно-литературного, современного, блестящего в сравнении с тем, что представлял московский литературный мир». И — ладно, Ксенофонт мелюзга, Николай (кто забыл: вначале отчаянно смелый журналист, потом, после монаршего окрика, навсегда перепуганный сочинитель верноподданных пьес) — тот приезжий провинциал, но как быть с Рылеевым? С Грибоедовым?

Сюжет «Грибоедов — Булгарин», правда, скорее имеет разгадку в характере Грибоедова, и в сюжете — многое, не исключая даже и грязи, сожительства Александра Сергеевича с женою Фаддея, взятой к тому же им из публичного дома (на что неблагородно намекали авторы эпиграмм на Булгарина, в том числе Пушкин), и возможной причастности к появлению на свет булгаринского сына. Юрий Тынянов потом размышлял, «как невесело быть сыном Грибоедова и носить всю жизнь фамилию Булгарина», и, пожалуй, здесь в нем заговорил скорее историк литературы, чем сердцеведец. Не все дети ценят своих родителей в зависимости от их литературного ранга.

Там же, в этом сюжете, и то, что Грибоедов сквозь пальцы смотрел на сущность Фаддея, которую он с трезвейшим своим умом раскусил, конечно, ранее многих (тот же Тынянов дает свою версию, вложивши ее в грибоедовские уста: будучи Калибаном-уродом, Булгарин, по крайности, ни за кого другого себя и не выдает). И разрыв в 1824 году, когда бесцеремонный приятель, не рассчитав грибоедовского терпения, сочинил фельетон, где устами «истинного литератора» Талантина поносил Дельвига и Баратынского. Грибоедов, как и все остальные, признавши в Талантине самого себя, пришел в бешенство, но… Но — обошлось, и нравится это нам или не нравится, а венчает их отношения выразительный документ, рукопись «Горя от ума», врученная Булгарину на хранение перед отъездом в Персию и снабженная надписью на титуле: «Горе мое поручаю Булгарину. Верный друг Грибоедов».

Рукопись Булгарин сберег; это, впрочем, небольшая заслуга, чего не сказать о другом исполненном поручении. Вечером 14 декабря 1825 года, после того, как мятеж на Сенатской был разгромлен, Булгарин явился домой к ожидавшему ареста Рылееву. Тот его выставил, сказав: «Тебе здесь не место. Ты будешь жив, ступай домой. Я погиб! Прости! Не оставляй жены моей и ребенка». Поцеловал прощально и отдал сверток своих рукописей, каковые Булгарин и сохранил, не выдав III отделению. Можно сказать, не исполнив гражданского и даже служебного долга.

Дружба Рылеева и Булгарина — тоже история из занимательных, уже больше льющая свет на характер второго из них. Надменному Грибоедову Булгарин служит, обожая его, преклоняясь перед талантом, изредка фамильярничая, но остерегаясь гнева. С Рылеевым дружба была на равных.

Сегодня преувеличивают рылеевскую проницательность, вспоминают две фразы, сказанные Фаддею насчет издаваемой им газеты: «Когда случится революция, мы тебе на «Северной пчеле» голову отрубим». И еще: «Ты не «Пчелу», а «Клопа» издаешь». Но близость здесь явственней разногласий: вольнб было ругать Булгарина за конформизм, когда не скрывалось главное — близящаяся «революция», которую — и Фаддей Венедиктович это знал — собирался возглавить Рылеев. Не зря же, когда у Булгарина вышла ссора с Дельвигом и предполагалась дуэль, секундантом того, кого после сравнят с королем стукачей, с французом Видо-ком, без колебания согласится быть не кто иной, как Кон-дратий Рылеев.

Конечно, дело и в беспечности Рылеева со товарищи, оказавшихся скверными конспираторами, и в общей атмосфере краткого междуцарствия в декабре 1825-го, когда было неясно, чья возьмет, а уж либеральничать почиталось хорошим — и неопасным — тоном. Так что за два дня до восстания в компании будущих героев и жертв отважно витийствовали не только Булгарин и осторожный Греч; даже и граф Хвостов, оказавшийся тут же и увидавший, что в его сторону кивают (при нем, дескать, лучше держать язык за зубами), обиженно возопил: «Не опасайтесь! Не опасайтесь! Я либерал, я либерал сам!» Но главное — то, что еще не пролег резкий рубеж между лагерем, куда начал откочевывать Булгарин, и лагерем тех, кто, при всем различии взглядов, считались неблагонадежными.

Ждать, однако, оставалось недолго. Уже 15 декабря Фаддей Венедиктович бойко давал показания против бунтовщиков, описывал приметы бежавшего Кюхельбекера, и, хотя его враг, издатель-соперник Воейков рассылал письмо, утверждавшее, будто не все «возмутители и элодеи» арестованы, на свободе еще Греч и Булгарин, последний успел доказать делом, по какую сторону рубежа отныне твердо решил находиться.

…Во времена, когда возникает возможность осознать и, осознав, безнаказанно произнести вслух, что нечто в нашей истории было совсем не так, как преподносилось официально, появляется и соблазн метнуться в другую крайность: даже совсем не так! Вот и насчет фигуры Булгарина, для которой не находилось других слов, кроме «доносчик», «продажный журналист», «агент III отделения», нашлось вдруг такое: «социальный мыслитель высокого ранга» (А. Янов)! Прямо не Фаддей Венедиктович,