Русские, или Из дворян в интеллигенты - Станислав Борисович Рассадин

Хочу у вас спросить:

Случалось ли, чтоб вы, смеясь? или в печали?

Ошибкою? добро о ком-нибудь сказали?

Хоть не теперь, а в детстве, может быть.

Чацкий отшутится и даже чуть позже — возможно, не без смущения — осознает комизм своего напора («Я сам? не правда ли, смешон?»), а Грибоедов, конечно, с Софьею не согласится. Однако потом в русской драматургии косяком пойдут получацкие, четвертьчацкие, дроби и того мельче, постепенно лишаясь не только значительности родоначальника, но и… Еще не авторского сочувствия, нет, резонер на российской сцене долго будет в чести, а — родственной связи с автором. Тем более — двойничества. Уж на что Сухово-Кобылин будет на стороне своего Нелькина супротив своего же афериста Кречинского, но разве ему, аристократу, победительному красавцу, виртуозу острого слова, не ясна смешноватость этой деревенщины, нелепого нелюдима?

«— Вы бы его в свете посмотрели… Ведь это просто срамота! Вот вчера выхлопотала ему приглашение у княгини — стащила на бал. Приехал. Что ж, вы думаете? Залез в угол, да и торчит там, выглядывает оттуда, как зверь какой…»

Допустим, это говорит дура Атуева, очумевшая после ярославской деревни в гостиных московских бар, но, как бы то ни было, ведь это шаржированный вариант одиночества Чацкого на балу. (Поскольку шарж без сходства — не шарж, то вот и оно: Нелькин тоже незадачливый любовник, которому предпочли «недостойного», тоже приезжий, наделенный сторонним взглядом; в «Свадьбе Кречинского», правда, приехал всего только из провинции, но ко времени драмы «Дело», второй части трилогии, повояжирует и за границей, довершив похожесть на Чацкого.)

И вот наконец эволюция типа отчаянного правдолюбца завершится. Тип предстанет в своей непривлекательности, вполне осознанной уже самим автором, словно нарочно взявшимся подтвердить слова Софьи, в случае с Чацким еще несправедливые. Говорю о докторе Львове из пьесы «Иванов».

«Это тип честного, прямого, горячего, — пишет Чехов Суворину, покуда перечисляя черты, присущие и Александру Андреевичу, — но узкого и прямолинейного человека. Про таких умные люди говорят: «Он глуп, но в нем есть честное чувство»…

Уже, значит, и ум откочевал от этого Чацкого-вырожденца.

…«Все, что похоже на широту взгляда или непосредственность чувства, чуждо Львову. Это олицетворенный шаблон, ходячая тенденция.

…Львов честен, прям и рубит сплеча, не щадя живота. Если нужно, он бросит под карету бомбу, даст по рылу инспектору, пустит подлеца. Он ни перед чем не остановится. Угрызений совести никогда не чувствует — на то он «честный труженик», чтоб казнить «темную силу»!»

«Такие люди нужны и в большинстве симпатичны», — добавив это, доктор Чехов словно дает доктору Львову урок непредвзятости, но в пьесе своей отведет «узкому и прямолинейному» правдолюбцу жестокую роль и лично его не включит в то большинство, которое — все-таки — симпатично. Что ж, так и должно быть. Настырная, крикливая добродетель уже тем плоха, что не соблазнительна и даже напротив: слыша ее распоряжения и обличения, так вот и хочется в пику ей перечить и нарушать правила этой морали…

Что Львов — не вымысел, убеждаемся по сей день, а начали убеждаться в особенности тогда, когда в русском обществе обнажились углы, по которым и раскидало людей, прежде связанных хотя бы общим сословием, — и вот, к примеру, страничка из воспоминаний известной мемуаристки Водовозовой. Рассказ, как махонький (что отметим особо) литератор, «нигилист» Щиглев, придя к Водовозовым на журфике и заприметив среди гостей Некрасова, который незадолго согрешил — ради спасения «Современника» — приветственной одой в честь покорителя Польши Муравьева, принялся его обличать… Как Львов? Или даже как Чацкий? Ведь Некрасов действительно совершил стыдный поступок, чем терзался всю оставшуюся жизнь.

«— Как? У вас этот Исав, который за чечевичную похлебку продал свое первородство?.. Да-с, такие писатели, как этот господин, более других повинны в общественных подлостях! Они снискали себе громкую популярность своими произведениями честного характера, а как только ветер подул в другую сторону…»

«Искусственный злобный хохот» подметит в обличителе мемуаристка, а его самого назовет «человеком вполне честным» (чеховская объективность), «но не по разуму радикальным, крайне узким и однобоким в своих суждениях» (опять будто читала чеховское письмо, и это значит, что сам тип Щиглева-Львова устоялся в своей скучной однообразности).

Конечно, Щиглев — не прямой потомок Чацкого; разумеется, Львов — не карикатура на него. Быть шаржем он даже и недостоин, ибо не смешон, лишен комизма, который кому угодно придаст хоть капельку обаяния, — он, повторю, есть результат вырождения типа. Какого, однако? Типа литературы или типа самой первой реальности? Первого — несомненно, второго — пожалуй, тоже, так как усложняющаяся российская действительность уже этим своим усложнением, появлением новых оттенков в общественном спектре выявляла особенную несимпатичность прямолинейности. А разве она — не грех к тому же и Чацкого, в чем в финале комедии он убедился сам?

В нем, как в подобии автора или, вернее сказать, его подражателе, взыскующий истины ум, понятно, освобожден от тех могучих достоинств, которые аккомпанировали Грибоедовскому уму — даже и при главенстве ума среди прочих качеств. Поэтому Чацкий, а не его создатель и есть русский умник в более массовидном, распространенном обличии. И если гипертрофия беспощадно трезвого грибоедовского ума подготавливала трагедию его обладателя, в том числе — творческую, то Чацкий может быть героем комедии.

Комедии о бессилии — ну хорошо, выразимся мягче и неуклюжее: о невсесилье ума.

Своей комедией Грибоедов подвел черту под надеждами Просвещения, учредившего культ разума, способного вразумить и толпу, и ее повелителей. То, что до поры казалось досадной чередой неудач (ну не удалось из Екатерины II сотворить идеального монарха, ну в других каких-нибудь случаях не сработал довод рассудка, не вечно же торжествовать неподатливой тьме!), предстало как закономерность. И Чацкий, наивно сыпавший бисер перед Фамусовым, Репетиловым, Скалозубом, если и не надеясь их всех просветить, то хотя б принимая за аудиторию, способную слышать, — Чацкий велит подавать карету, а скорей всего, думает о дилижансе, который избавит его не от одной Москвы, но и от всей России. И не наивный его тезка, сам Грибоедов, тоже садится в карету, меняет поприще и страну, а после и опостылевшую жизнь на страшную гибель.

НЕ ТО БЕДА,

или РУССКИЙ ПОДЛЕЦ

Фаддей Булгарин

Фаддей никогда не изменит тебе. Скорее солнце переменит течение, нежели я изменюсь в моих к тебе чувствах. В нужде постою за тебя