Русские, или Из дворян в интеллигенты - Станислав Борисович Рассадин

а Михаил Никифорович (Катков). Или — это уже в статье А. Рейтбла-та — не только бережно упомянуты заслуги перед архивом Рылеева и первая публикация отрывков комедии Грибоедова, но сам «громадный успех» булгаринского романа «Иван Выжигин» подается вроде как победа всей российской словесности.

Между тем многое было действительно не совсем так. Начиная с внешности Булгарина, роль которого в советских биографических фильмах неизменно поручалась малорослым актерам, — как видно, нравственное ничтожество хотелось закрепить и физически: этакий катышек-шарик, комочек трусости и лакейства. Хотя, скажем, Авдотья Панаева запомнила его таким: «Черты его лица были вообще непривлекательны, а гнойные, воспаленные глаза, огромный рост и вся фигура производили неприятное впечатление. Голос у него был грубый, отрывистый; говорил он нескладно, как бы заикался на словах».

Да, по правде, как раз этот топорный облик — солдафона, а не втируши — соответствует булгаринской биографии. Даже (или тем более) в издевательском ее варианте, в пародийном контексте, который представил в 1831 году Пушкин — на потеху читающей публике и в назидание самому герою памфлета, с кем велась ожесточенная полемика. Этот план-конспект и предварялся угрозой, что может быть развернут и разъяснен — «смотря по обстоятельствам»:

«НАСТОЯЩИЙ ВЫЖИГИН

Историко-нравственный сатирический роман XIX века

Содержание.

Глава I. Рождение Выжигина в кудлашкиной конуре Воспитание ради Христа. Глава II. Первый пасквиль Выжигина. Гарнизон. Глава III. Драка в кабаке. Ваше благородие! Дайте опохмелиться! Глава IV. Дружба с Евсеем. Фризовая шинель. Кража. Бегство. Глава V. Ubi bene, ibi patria. Глава VI. Московский пожар. Выжигин грабит Москву. Глава VII. Выжигин перебегает»… И т. д. и т. п., что, конечно, потребует расшифровки — вплоть до финала карьеры, многажды отраженного в эпиграммах: «Выжигин ищет утешения в беседе муз и пишет пасквили и доносы».

Буян, скандалист, пьяница, вор, участник разграбления Москвы при самом известном из ее пожаров, — не густо ли наговорил Александр Сергеевич на Фаддея Венедиктовича? Между тем — «все это было, было, было». Или почти все, не только давши Булгарину «материал» для его плутовских нашумевших романов, но сделав героем романа его самого. Это рассказывал Пушкину давний знакомец молодого Фаддея, в ту пору разжалованного в солдаты, страдавшего запоем и действительно пропившего в кабаке украденную шинель. Если же глянуть повыше скандальной хроники, то откроются такие превратности судьбы, которые у одних поразят романтическое воображение, у других смутят нравственное чувство.

Итак, Фаддей, он же Тадеуш, Булгарин, поляк, чья фамилия не исключает примеси и болгарской крови (1789–1859), родился в семье родовитого шляхтича, бывшего, ни много ни мало, соратником самого Костюшки, в чью честь и назвал сына. Отца сослали — как говорят, за убийство русского генерала, — сосед оттягал имение, так что «воспитание ради Христа» — не совсем пушкинская фантазия. Далее — Сухопутный шляхетский кадетский корпус в Санкт-Петербурге (сын за отца в ту эпоху не отвечал), насмешки кадет над чужаком, кому русский язык давался непросто; наконец, 1806 год, выход корнетом в Уланский полк — и прямиком на войну с французами.

Тут-то и произошло то, что дало Пушкину, и далеко не ему одному, возможность, а считалось, и право язвить Булгарина кличкой предателя и переметчика, кому ubi bene, ibi patria — где хорошо, там и родина.

То есть вначале служба шла как положено — и свыше того. Бои в Пруссии, где Булгарин ранен и отмечен орденом. После госпиталя — бои в Финляндии. Но здесь — обрыв: явив тягу к словесности и не удержав при себе шпилек, коими был уколот великий князь Константин, шеф булгарин-ского полка, наш герой попадает в Кронштадтскую крепость, затем в отставку и в бедственность, где, вероятно, действительно было и попрошайничество, и воровство. Спасаясь от нищеты, Тадеуш-Фаддей кидается на свою patria, в Польшу, в Варшаву, а уж там вступает в Польский легион, сражавшийся за свободу отечества и — на той стороне, против которой офицер русской армии Булгарин еще вчера обращал оружие.

Италия и Испания, Белоруссия и Литва, наконец, и Россия-мачеха — вот где он воевал под польским орлом и под рукою Наполеона (был как знаток русской местности даже проводником императора через реку Березину); заслужил капитанский чин и, шутка сказать, орден Почетного легиона. В 1814-м взят в плен, отпущен в Варшаву; в 1820-м уже в Петербурге и на литературном поприще, где сразу явил издательскую хватку: отдав краткую дань пропаганде польской словесности, с 1822 года берется за журнал «Северный архив», который вскоре объединится с «Сыном Отечества» под дуумвиратом Греча — Булгарина; с 1825 года и почти до кончины — он создатель, издатель и наиглавнейший сотрудник «Северной пчелы», самой массовой русской газеты тех лет.

В этом смысле ему не было равных — благодаря уникальному сочетанию двух не уникальных качеств, зато доведенных до полного совершенства: дара журналиста-издателя, чуявшего, как никто, потребность читающей публики, и абсолютной безнравственности подлеца, в подлости, как я сказал, доходившего до почти обаятельного простодушия. До такой нравственной раскрепощенности, которая — отчего бы и нет? — может кому-то казаться свободой.

У короля фельетона начала XX века, Власа Дорошевича, есть очерк, в котором купец-черносотенец заявляется к губернатору, требуя запретить представление оперы «Демон», где мало того что воем воет нечистая сила, но и ангел изображен актрисой с такими спелыми формами, что… Не захочешь, да согрешишь.

Губернатор до поры упирается:

«— Да ведь на казенной сцене играют? Дуботол! Идол! Ведь там директора для этого!

— Это нам все единственно. Нам еще не известно, какой эти самые директора веры. Тоже бывают и министры даже со всячинкой!

— Ты о министрах полегче!

— Ничего не полегче. Министры от нас стерпеть могут. Потому, ежели какие кадюки или левые листки, — тем нельзя. А нам можно. Наши чувства правильные».

Вот оно! Как помним, еще Вяземский замечал, что в комедиях Екатерины II встречаются дерзости, по которым тотчас узнаешь царскую руку: другому бы этого не позволили. Ибо возможны ли чувства более правильные, чем у «старшего учителя»?.. Хотя — возможны, и вот на первом представлении «Ревизора» государь Николай Павлович смеется и аплодирует, решившись либерально сказать, что в комедии и ему перепало, а министр финансов граф Канкрин тем не менее позволяет суждение, что не стоило ехать смотреть столь глупую фарсу. Хотел бы я знать, был бы он независим в своих словах, если б ему «Ревизор», напротив, пришелся по вкусу, а император покинул бы, осердясь, свою ложу?

Смелая критика справа, считая по старой русской привычке (ныне отмененной и перелицованной) за правую сторону тех, кто, в отличье от «левых листков», стоит