Итальянцы - Джон Хупер

Большую часть года этот приятный уголок – заповедник бегунов, местных собаководов и офисных служащих, совершающих моцион во время обеденного перерыва. Но весной наступает время, когда парк вокруг озера, которое называют laghetto, наполняется людьми. Это происходит два или три выходных подряд. А затем толпы приезжающих из других районов Рима исчезают так же внезапно, как куда-то деваются в конце июля стрижи.

В этом есть своя логика. Погода еще не слишком жаркая, чтобы вдохновить на посещение пляжей Остии, но уже достаточно теплая для того, чтобы насладиться прогулкой у озера. Но даже при этом единодушие, с которым тысячи римлян принимают решение отправиться в ЭУР ради прогулки и мороженого, выглядит поразительным. Кажется, будто вышел приказ: «Именно в эти выходные мы все идем в ЭУР». И не будет большим преувеличением сказать, что нечто подобное происходит в действительности.

В компаниях друзей и знакомых по всему Риму происходят обсуждения. И по принципу «мудрости толпы» все решают одно и то же: «А давайте поедем в ЭУР».

Толпы, которые вы в результате наблюдаете, являются проявлением il piacere di stare insieme, что можно перевести как «удовольствие собраться вместе»[78], любви к совместным общественным мероприятиям, указывающей на один из многих парадоксов итальянской жизни. Спросите группу итальянцев о выдающейся черте их национального характера, и хотя бы один, если не большинство, наверняка скажет вам, что это – individualismo. Это не индивидуализм в том смысле, в каком его понимают британцы или американцы. Individualismo сочетает независимость действий с личной выгодой. И все же подавляющее большинство итальянцев инстинктивно – почти болезненно – общественные создания. Таким образом, каждый из них может предпочесть идти собственным путем, но в итоге зачастую все оказываются в одном и том же месте.

Когда иностранцы подбирают страну, с которой можно было бы сравнить Италию, они обычно останавливаются на Испании или на Франции, или на Португалии, культуры которых на самом деле сильно различаются. Никто никогда не упоминает Японию. Тем не менее меня часто поражало, что il piacere di stare insieme – одна из нескольких черт, которые объединяют итальянцев с японцами. Обе культуры придают большое значение внешней стороне. Японцы, как и итальянцы, в недавнем прошлом обладали экономической мощью, которая заметно превышала уровень их влияния на мировой арене. У обеих наций традиционно высок уровень сбережений. Обе имеют тенденцию формировать противодействующие свободной конкуренции структуры наподобие картелей и отчасти по этой причине породили, казалось бы, неистребимые синдикаты[79] организованной преступности. В Японии, как и в Италии, высока сейсмическая активность. И обе страны – длинные и узкие, где подавляющее большинство населения теснится в долинах рек и на полосах земли вдоль побережья. Достаточно взглянуть на районы, примыкающие к Неаполю, или на городскую застройку, почти непрерывно тянущуюся вдоль реки По к морю, чтобы понять, насколько итальянцы привыкли жить бок о бок друг с другом.

Итальянцы – большие любители вступать в разнообразные общества. У них очень много – заметно больше, чем в Испании – всевозможных клубов, ассоциаций и федераций, и потому так много presidenti, упомянутых в главе 13. Даже молодые бунтари вступают в centri sociali, которые больше походят на коммуны, несмотря на то что в других западных странах это вышло из моды на рубеже 1970–1980-х.

Мне так и не удалось до конца понять, откуда у итальянцев это мощное стремление собираться вместе – пытаются ли они инстинктивно воспроизвести структуру семьи или, наоборот, подсознательно желают вырваться из ее щупалец. Возможно, тут есть элемент и того и другого. Во всяком случае – и именно здесь мы приходим к парадоксу внутри парадокса, – оно сосуществует со столь же мощной традицией постоянного недовольства.

Политические условия жизни в центральной и северной Италии в Средние века создали все предпосылки для образования этой смеси взаимного сотрудничества и вражды. Папская власть в большей части центра страны, хотя время от времени и жестокая, редко бывала сильной. Дальше на севере никакой власти не было – или, скорее, существовало много ее центров. Сначала появились самоуправляемые коммуны. Позже им на смену пришла мешанина княжеств, герцогств и графств, из-за чего эта область стала похожа на лоскутное одеяло. Веками Рим и города к северу от него были раздираемы яростной борьбой между группировками, объединенными лояльностью к тому или иному благородному семейству, клану или общине. Это мир Ромео и Джульетты, мир Монтекки и Капулетти. В Сиене это острое соперничество можно наблюдать и сегодня, хотя его перенаправили в более или менее безопасное русло Сиенского Палио – скачек, проходящих дважды в год.

Эти противоборствующие стороны с их складами оружия и укрепленными башнями, разумеется, как нельзя лучше подходили для того, чтобы вовлечь их в более масштабный конфликт между папством и Священной Римской империей. В XII веке он сконцентрировался вокруг соперничества двух благородных германских семейств, каждое из которых стремилось к императорскому престолу: Вельфы, с одной стороны, Гогенштауфены с их боевым кличем «Waiblingen!» – с другой. Так как императором стал представитель рода Гогенштауфенов, противники империи и сторонники папства (а это не всегда были одни и те же люди), в конце концов, взяли итальянское название «Guelfi». Их противники стали известны как Ghibellini – это неуклюжая попытка переделать на итальянский манер клич Гогенштауфенов. Целые города были за тех или за других: Орвието поддержал гвельфов, тогда как Тоди, расположенный всего в нескольких милях от него, – гибеллинов. Кремона также была на стороне гвельфов, но Павия, выше по течению По, оказалась гибеллинской. Некоторые города, такие как Парма, стоящая на другом берегу реки, метались между двумя сторонами. Столкновения внутри и между враждующими городами унесли тысячи жизней. В 1313 году сражение между двумя сторонами в Орвието продолжалось четыре дня. А Флоренция, город гвельфов, и гибеллинская Сиена пребывали в состоянии вялотекущей войны с периодическими обострениями в течение многих десятилетий.

Склонность целых обществ раскалываться на два лагеря из-за разногласий едва ли присутствует только в Италии. Но мало какие раздоры длились так же долго, как конфликт между гвельфами и гибеллинами. Некоторые из итальянских писателей считают, что наследие этого кровавого соперничества можно заметить и сегодня. Согласно одной теории, оно заново разыгралось в ходе холодной войны, в противостоянии между христианскими демократами и коммунистами. Первые, как и гвельфы, были союзниками папства; вторые, как и гибеллины, поддержали иностранную державу (в точности как гибеллины приняли сторону империи, так и коммунисты обращались за поддержкой к Советскому Союзу).

Эту теорию нужно соотнести с еще одним двусторонним конфликтом, который был подавлен в конце Второй мировой войны, но так до конца и не затих: между сторонниками и противниками фашизма. Некоторые, главным образом интеллектуалы правого крыла, утверждают, что Вторая мировая война в Италии не закончилась одним махом после народного восстания против нацистских оккупантов (таковой была основная версия событий в послевоенные годы). На самом деле вторжение союзников положило конец беспорядочной гражданской войне между несгибаемыми сторонниками Муссолини и партизанами, которые были по большей части коммунистами. Если смотреть с такой точки зрения, этот конфликт всплыл вновь в кровопролитных уличных боях, которые происходили между молодыми неофашистами и революционерами левого крыла в 1970-х. И разрешился он только после того, как в конце 1980-х и начале 1990-х христианские демократы и коммунисты были сметены историей, а Сильвио Берлускони привел крайне правых в союз, а оттуда и в правительство. Можно сказать, что тем самым он также положил конец многовековой вражде между гвельфами и гибеллинами: его успех в 2000-х в конечном счете вынудил большинство его противников, включая и бывших коммунистов, и бывших христианских демократов, объединиться в левоцентристское движение – Демократическую партию.

Предмет спора между гвельфами и гибеллинами, возможно, давно утратил смысл, но шрамы, которые оставило их противоборство, видны до сих пор. В 2007 году на трибунах поля, принадлежащего футбольному клубу «Сиена» (который также известен по прежнему названию его футбольной секции и дате основания клуба, как «Робур 1904»), был вывешен баннер – целых 60 м в ширину. На нем было написано «Ghibellini Robur 1904», и провисел он там три года. Сообщение, появившееся на веб-сайте болельщиков, поясняло, что он выражал в одной фразе «душу сиенцев: [их] гордость за то, что они гибеллины, и любовь к "Робур 1904"».

Некоторые итальянцы безразличны к футболу. Некоторые – и таких все больше – следят за другими спортивными состязаниями, включая и те, что не вызывают особого интереса в других местах. Фехтование, например, имеет здесь массу поклонников. Так же как и автогонки «Формулы-1» – в значительной степени из-за достижений Ferrari последних лет. По воскресеньям, с весны до осени, рев двигателей «Формулы-1» доносится из телевизоров в барах по всей стране.