Евангелист Иван Онищенко - Юлия Крюденер

Надзиратель, перебирая содержимое сумки, где кроме белья было и его маленькое Евангелие, подарок отца, отложил книгу в сторону и, уходя, забрал с собой. На протест-просьбу арестанта он коротко ответил: "Не велят".

"Не велят, - думал с тоской Иван, - не велят иметь при себе хлеб жизни, а что дороже?"

Открылась дверь, и к нему протянулась рука с пайкой хлеба:

- Бери.

Но у Ивана не поднялась рука взять хлеб. Неожиданно для себя он сказал надзирателю, стоявшему у входа с хлебом в руке:

- Скажите начальнику, что я не возьму в руки хлеба, пока не отдадут мне отобранное Евангелие. Оно - хлеб мой и пища. Да и мой ли только?..

В голосе арестанта не было гнева, не было зла, была только боль и твердое решение. Надзиратель, видя твердость Ивана, тепло ответил:

- Хорошо, я скажу, - и тихо добавил, - отдадут они, не имеют на это право.

- Спасибо, - сказал Иван, тронутый участьем хлебореза.

Так просидел он часов шестнадцать, а может, и больше. Наконец открылась дверь, и появился другой надзиратель, лицо которого было каким-то отчужденным. В руке он держал пайку хлеба и Евангелие.

- Идем, - сказал он, подавая Ивану хлеб и книгу, - ты только не учись капать. Пропадешь здесь.

- Я и не капаю, - ответил Иван, - все можно отобрать, но эту Книгу - как можно так?

Надзиратель вывел его из приемного отделения и повел по двору. Слева и справа были высокие стены тюрьмы, а впереди стояли три высоких в несколько этажей корпусов, сложенных из красного кирпича. Сотни одинаковых окон, казалось, смотрели на идущих. Все они были зарешечены, и от одного взгляда на них становилось неприятно и тяжело.

Надзиратель прошел к крайнему корпусу, провел арестанта через тяжело открывавшуюся дверь и передал стражнику у входа.

- В сороковую, - коротко сказал он.

- Есть в сороковую, - также кратко ответил принявший и, отперев железную решетчатую дверь, повел его в середину здания.

Странное, никогда не виденное ранее зрелише представилось Ивану. Середина здания была пустая, как сердцевина вычищенной от семян дыни. Вверх по стенам рядами располагались неширокие железные балконы с перилами, за которыми находились десятки дверей. С каждого этажа донизу спускались широкие железные лестницы.

- Идем за мной! - приказал надзиратель и пошел по лестнице на второй этаж. Иван последовал за ним, с трудом превозмогая боль от натертой кандалами раны. На площадке надзиратель передал его надзирателю второго этажа и тоже сказал:

- В сороковую.

Сороковая была камерой политических заключенных, находившихся под следствием.

Было время обеда, по площадкам разносили бачки с супом, и надзиратель был занят. Приняв нового арестанта, он некоторое время велел ему постоять в углу, где за загородкой стояли веник, совок и лежала тряпка. Потом провел его к камере, отпер дверь и впустил туда. В эту камеру еще не вносили суп, и все ждали, стоя с мисками посреди камеры. Приход новенького не вызвал радости.

- Ждем суп, а дали супоеда, - с досадой сказал чей-то голос в глубине камеры.

Иван же обрадовался живым людям. За время нахождения среди надзирателей, холодных очерствевших людей, он истосковался по равным себе, по простоте и человечности. Он посмотрел на всех, кто был в камере, и сказал звонким и добрым голосом:

- Мир вам, добрые люди!

От этого приветствия как свежим ветерком повеяло. Гул голосов смолк, и все с интересом и любопытством стали осматривать нового товарища.

- За что? - с участием спросил рядом стоявший худой человек.

Иван молчал. Участие тронуло его сердце, и на глазах показались слезы. К нему подошел с миской в руках плечистый, лет сорока, стриженный, голубоглазый человек, староста камеры. Положив широкую ладонь на плечо вновь прибывшего, он произнес свою, видимо, любимую фразу:

- Так они и жили, дом продали, ворота купили, в тюрьму жить пришли!.. - и мягко добавил: - За что? А за что мы все сюда приведены? Вижу по глазам: за правду-матку...

- Я евангелист, - открыто сказал Иван и прошел к нарам.

К двери подтащили суп, и староста велел втащить бачок в камеру. В ней было пятьдесят человек, и все уже стояли в очереди. Супораздатчик, надзиратель в белом переднике, открыл бачок и мерным черпаком стал наливать суп в подставляемые миски.

- Один, два, три... - считал он, а за ним повторил счет и староста, стоя рядом.

- Пятьдесят, - сказал он и остановился.

- Только что привели пятьдесят первого, - староста велел подошедшему Онищенко подставить свою миску.

- А теперь мне и дежурным, - сказал он, сам подавая одну за другой три миски.

В сороковой камере всегда был порядок, счет вели честно, и супораздатчик охотно налил добавочно три миски, зачерпнув со дна погуще. Дверь закрылась, и все принялись есть: кто за длинным общим столом, кто у себя на нарах.

Онищенко поставил свою миску на стол и положил около нее пайку хлеба:

- Кто хочет - ешьте, я не могу, не буду пока есть, - сказал он и, отойдя, сел на нары. Он и в самом деле не хотел, не мог сейчас есть. Появилось определенное желание три дня не есть, поститься, дать возможность духу прийти в себя, понять, определиться. Дать место Божьему Духу укрепить его в новой обстановке с этими посланными ему людьми.

- Вы ешьте, - участливо сказал молодой человек, подойдя к Ивану и поглядывая на его миску и хлеб.