Михаил Юрьевич Лермонтов. Тайны и загадки военной службы русского офицера и поэта - Николай Васильевич Лукьянович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Возвращение в Царское Село, где по-прежнему парадной стороне военной службы уделялось основное внимание, разочаровало поэта.
В июне 1838 года он написал в письме к С. А. Раевскому: «Ученья и маневры производят только усталость…».
Известный писатель и знакомый Лермонтова М. Н. Лонгинов в своих воспоминаниях (Русская Старина. 1873. кн. 3. С. 382–383) писал: «Лермонтов был очень плохой служака, в смысле фронтовика и исполнителя всех мелочных подробностей в обмундировании и исполнении обязанностей тогдашнего гвардейского офицера. Он частенько сиживал в Царском Селе на гауптвахте, где я его иногда навещал». Поведение поэта вполне понятно: столкнувшись на Кавказе с реальной военной службой, он увидел, насколько далека ее внешняя сторона («фрунтомания») от действительных потребностей армии, определяемых войной.
Зичи М. А. Портрет генерал-майора П. Ф. Плаутина. 1938–1840 гг.
Свой протест против парадной мишуры он выразил весьма своеобразным образом, за что в сентябре 1838 года попал под арест. Биограф поэта Висковатов подробно описывает причину такого наказания: Лермонтов прибыл на службу «с маленькою, чуть ли не детскою игрушечною саблею», поэтому Михаил Павлович тут же арестовал его. После этого происшествия Лермонтов стал носить большую саблю, которая при его маленьком росте, касаясь мостовой, постоянно гремела. За это пренебрежение установленными порядками он опять был отправлен на гауптвахту. Неоднократно поэт попадал под арест и за неформенное шитье на воротнике и обшлагах вицмундира. «Впрочем, – отмечает биограф поэта, – арестованные жили на гауптвахтах весело. К ним приходили товарищи, устраивались пирушки, и лишь при появлении начальства бутылки и снадобья исчезали при помощи услужливых сторожей» [3, с. 251].
Об этом происшествии дочь знаменитого историка и хозяйка литературного салона Софья Николаевна Карамзина сообщила в письме своей сестре – княгине Е. Н. Мещерской.
Находясь под арестом и получив известие о плохом самочувствии бабушки, Лермонтов обратился к генерал-майору А. И. Философову с просьбой выпустить его с гауптвахты хотя бы на один день, чтобы проведать и успокоить Елизавету Алексеевну. Великий князь Михаил Павлович дал на это свое согласие.
В начале октября Лермонтов был освобожден из-под ареста, под которым находился не 15, как ему было первоначально определено, а 21 день. Он сразу же уехал в Петербург, и Карамзина сообщила в письме княгине Мещерской о совместном с ним путешествии по железной дороге. Причиной служебных придирок к поэту она считала его раннюю славу: «Вот что значит иметь имя слишком рано знаменитым!». Уже один этот факт говорит о том, что все попытки недругов Лермонтова, в том числе и его убийцы Мартынова, представить, что поэт был малоизвестен при жизни, по меньшей мере, недобросовестны.
В знак признательности за заботу о внуке в конце октября Елизавета Алексеевна посылает А. И. Философову карандашный рисунок и картину «Кавказские пейзажи», нарисованные поэтом после возвращения с Кавказа. В сопроводительном письме она написала, не без гордости за внука, что он воссоздал по памяти вид кавказских гор – «там на них насмотрелся и, приехав сюда, нарисовал……
В Петербурге Лермонтов, как офицер гвардии и теперь уже знаменитый поэт, стал желанным гостем в великосветских салонах, что, конечно, только прибавило ему недоброжелателей. Впрочем, он это вполне осознавал. В письме поэта к М. А. Лопухиной в декабре 1838 года эта ситуация обрисована им достаточно подробно: «… Я кинулся в большой свет. Целый месяц я был в моде, меня разрывали на части. Это, по крайней мере, откровенно. Весь этот свет, который я оскорблял в своих стихах, с наслаждением окружает меня лестью; самые красивые женщины выпрашивают у меня стихи и хвалятся ими как величайшей победой. – Тем не менее я скучаю. Я просился на Кавказ – отказали. Не желают даже, чтобы меня убили… Я возбуждаю любопытство, меня домогаются, меня всюду приглашают, а я и виду не подаю, что этого желаю… Этот новый опыт принес мне пользу, потому что дал мне в руки оружие против общества, и, если когда-либо оно будет преследовать меня своей клеветой (а это случится), у меня будут по крайней мере средства мщения; несомненно нигде нет столько подлостей и смешного».
В этом письме отражены важные обстоятельства его теперешней жизни: поэт хочет уехать на Кавказ, он предчувствует, что его будут преследовать под маской внешней заботы и покровительства. Это, собственно говоря, и произошло в дальнейшем: чем больше росла слава Лермонтова, тем тяжелее ему было в общении с представителями высшего света, хотя далеко не все догадывались об этом. Как отмечал в своих воспоминаниях вполне доброжелательно относившийся к поэту камергер А. Н. Муравьев, «Лермонтов был возвращен с Кавказа и, преисполненный его вдохновениями, принят с большим участием в столице, как бы преемник славы Пушкина, которому принес себя в жертву». Муравьев указывает далее, что в то время Кавказ был единственным местом «ратных подвигов нашей гвардейской молодежи, и туда устремлены были взоры и мысли высшего светского общества. Юные воители, возвращаясь с Кавказа, были принимаемы, как герои… Одушевленные рассказы Марлинского рисовали Кавказ в самом поэтическом виде; песни и поэмы Лермонтова гремели повсюду» [4, с. 238–239].
Внешне, конечно, встречали его, как героя, но свое истинное отношение очень часто скрывали как могли. Однако обмануть Лермонтова было трудно, он интуитивно чувствовал лицемерие многих людей, которые пели ему дифирамбы. Поэтому на военной службе и в высшем свете поэт стремился встречаться теперь только с теми знакомыми, которые понимали, ценили и уважали его и как офицера, и как поэта. В первую очередь, это были его однокашники по Школе и его товарищи из «полковой семьи». Писатель и мемуарист Н. М. Лонгинов вспоминал, что когда в 1839–1840 гг. Лермонтов и Столыпин (Монго), вместе служили в лейб-гусарах и совместно проживали в Царском Селе, то их дом часто посещали многие гусарские офицеры. Он отмечал, что «товарищество (esprit de corps) было сильно развито в этом полку» и молодые гусары не могли «не уважать приговоров, произнесенных союзом необыкновенного ума Лермонтова, которого побаивались, и высокого благородства Столыпина, которое было чтимо» [5].
Невзирая на некоторые служебные придирки, весь последующий 1839 год для Лермонтова
