От дам-патронесс до женотделовок. История женского движения России - Ирина Владимировна Юкина

Б. А. Энгл – одна из немногих историков, кто посмотрел на российское революционное движение с гендерных позиций. В рамках своего исследования она проанализировала практику личной жизни российских революционерок. По ее мнению, первые радикалки (народницы) наложили табу на свою женскую жизнь и таким образом радикально решили свои «женские» проблемы. Многие из них, если не большинство, отказывались от замужества и материнства. Интимные отношения, возможная беременность, дети – все это плохо сочеталось с жизнью в подполье. Женщины не хотели становиться матерями. В результате своих изысканий Б. А. Энгл выяснила, что из десяти революционерок, родивших детей в период революционного подъема, то есть во время активной деятельности, большая часть отказалась от них, чтобы продолжить борьбу. Так, Екатерина Брешко-Брешковская, уходя «в народ», отдала своего ребенка сестре. Ольга Шлейсснер оставила родителям двух своих детей, которые вскоре умерли. Подобные трагедии влияли на мировоззрение и политические действия женщин.

Аскетические ценности радикалок 1870‐х годов стали важным аспектом русской культуры и культуры всего революционного движения. Вера Фигнер и Софья Перовская стали идеалами для многих молодых женщин. Этос аскезы революционерок повлиял и на развитие моделей семьи, быта, модели женственности, идеальных образов женщин и после октября 1917 года.

Б. А. Энгл принадлежит другое тонкое наблюдение и неожиданный для отечественной историографии вывод о причинах неуспешности женской революционной пропаганды среди женщин. Причина провала, по мнению исследовательницы, крылась в революционной сублимации, в отрицании радикалками своего женского «я» и отказе от «женской» жизни. Может, поэтому участницы женского движения, а позднее и феминистки, были более успешны в работе с женщинами низших социальных слоев. Они говорили с ними, веря в существование общего женского опыта, наличие которого народники не замечали по вышеуказанным причинам, а большевики яростно отрицали.

Это отречение от реальной, живой жизни, по мысли Энгл, явилось камнем преткновения в отношениях революционерок и работниц.

Радикалки плохо понимали реалии жизни трудящихся женщин. Между тем жизнь работниц была намного труднее жизни мужчин-рабочих. Заработная плата женщин составляла примерно две трети от мужской, питание их было много хуже. После 14-часового рабочего дня работницы должны были выполнять еще и хозяйственные работы в услужении у мастеров, а дома их ждала семья и семейные обязанности. Радикалки практически никогда не поднимали насущные для работниц проблемы яслей, отпуска по родам, доступности противозачаточных средств и т. д.

Так же плохо народницы понимали и крестьянок. Они не понимали, почему работницы и крестьянки так стремятся замуж. Между тем заработки мужчин облегчали ужасную бедность трудящихся женщин, а для крестьянки семья была просто условием выживания, в то время как свобода от семьи и общины была угрозой существованию. Крестьянка играла важнейшую роль в жизни крестьянской семьи и общины. Женский труд был необходим в не меньшей степени, чем мужской. Своим домоправлением и материнством крестьянки устанавливали свою фактическую, неформальную власть. И когда они оказывали сопротивление властям и выходили с вилами против солдат, они действовали именно в качестве жен и матерей в защиту своих семей, а не своих убеждений.

Для радикалок отречение от семьи было ценой, которую они платили за свободу и право действовать в соответствии со своими представлениями и политическими интересами. Представительницы привилегированных слоев не придавали особого значения бытовым условиям, которые были крайне важны для женщин-тружениц. По мнению Энгл, по всем вышеназванным причинам радикалки оказались не готовы откликнуться на чаяния и нужды женской части того самого народа, ради которого они шли на жертвы. Они не смогли преодолеть глубинного расхождения во взглядах, которое отличало их от женщин социальных низов, у них не было общего с ними женского опыта. Становясь революционерками, они отрекались от тех самых аспектов женственности, которые могли бы помочь им понять женщин из народа и солидаризироваться с ними497.

Эти взаимоисключающие взгляды, идеалы и ценности революционерок и женщин низших классов приводили к тому, что последние не обращали внимания на агитаторш. Отсутствие понимания между этими группами женщин приводило к недоразумениям, провалу революционных акций. Народницы довольно быстро сделали вывод о недоступности женщин из рабочей среды для революционной пропаганды.

Негативный опыт работы в этой среде был, например, у Бетти Каминской и Софьи Бардиной. По выражению последней, «„бабы“ оказались глухи ко всякой пропаганде, которая отскакивала от них как горох от стены»498. Каминская и Бардина переключились на агитацию среди рабочих-мужчин и нашли в них благодарных слушателей.

Большевики ожидали от женщин-революционерок того же самоотречения, самопожертвования, которое проявили народницы. И их ожидания оправдались. Определение женской эмансипации как женского самоотречения и жертвования во имя светлой идеи социальной революции получило дальнейшее развитие. Конечно, были исключения: так, Александра Коллонтай поднимала тему важности любви и сексуальных отношений в жизни женщины.

С приходом к власти в 1917 году большевики реализовали политику приоритета общественной жизни над частной. Проведение эмансипации женщин планировалось через «обобществление» домашней работы, но это оказалось только декларацией.

Таким образом, народницы заложили основы советской политической культуры, в которой ярко проявлялось отрицательное отношение и презрение ко многим аспектам женской жизни. Народницы положили начало и другой традиции – традиции женского самоотречения во имя не семьи и рода, но «дела». Именно в этой народнической и радикальной среде сформировалась концепция женской жертвенности во имя социальных идеалов, воспринятых общественным сознанием. Другими словами, социально одобренные установки самоотверженного женского поведения в частной сфере традиционного общества воспроизводились в сфере публичной. Проблема автономии, самоопределения женской личности, ее индивидуализма и ценности, вынашиваемые уже в среде первых феминисток, уступили здесь место идее общинности и нивелирования личности, приоритета функции над человеком. Это хорошо поняли участницы женского движения, феминистки, осмыслявшие эти проблемы и иронично окрестившие своих революционных сестер дромадерками, то есть верблюдами, покорно несущими свою ношу.

Как это ни странно, но женское движение объективно способствовало участию женщин в радикальном движении, развивая идею равенства полов, демонстрируя интеллектуальные, организационные возможности женщин, создавая тем самым благоприятный психологический фон для формирования новой женской идентичности – свободной в своем выборе женщины.

В ответ феминистки получили антифеминистский отклик, выразившийся в идее о первоочередности «общего дела», в незначимости «женского вопроса» и личности женщины в деле достижения целей революции.

Эти потоки женского протеста, общественной деятельности женщин – участие в радикальном движении и специфическом женском – шли параллельно без жесткого разделения между ними. По-моему, нельзя согласиться с мнением П. А. Кропоткина499, активно цитируемого в отечественной историографии, что за основательницами женского движения, либералками по убеждениям, шли их младшие сестры – революционерки.

Такой «смены караула» не было.