Книга Сивилл - Нелли Воскобойник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Свадьбу они сыграли сразу на Хануку. Вечером накануне Фаня отвела Басю в микву[45]. Две женщины одевались после окунания, и обе, услышав, что пришла невеста в канун свадьбы, растроганно благословили Басю и расцеловались с ней. Потом надели пальто и теплые платки (боже сохрани простудиться после миквы) и пошли домой. Вместе с баланит[46], неумолчно болтая о женихе, хупе и подарках, Фаня помогла Басе вымыться в тазике. Потом невеста спустилась по ступенькам в бассейн. Вода была холодная, но не ледяная, и баланит, став вдруг очень серьезной, неожиданно сильно нажала ей на затылок, вынуждая погрузить голову в воду, и потопила все всплывающие пряди распущенных волос.
После свадьбы Берл на некоторое время как бы стал гением. Играя в субботу во дворе с соседом в триктрак, он заранее говорил, какие выкинет кости, и всегда выигрывал. Молитвенник у него открывался на нужном месте хоть в новолуние, хоть в будний день. В расчетах он опережал любого кассира со счетами и заранее знал, что Бася приготовила на ужин. Они смеялись над каждым пустяком, и руки у него были горячие, как в лихорадке. К Пуриму[47] он несколько угомонился и стал больше похож на себя. Безумие долгого медового месяца оставило их. Тогда Бася сказала, что надо купить швейную машинку. Пока Берл добирался до Дувра, Бася в кружке Народного дома научилась отлично шить. Так что она могла покупать ситец и строчить платья, ночные рубашки, халаты и фартуки, которые обходились бы втрое дешевле, чем покупные. Берл задумался. Он должен был собрать двести долларов на билет маме и папе. Был долг в восемьдесят шесть долларов плюс интерес Фортнайту. Свадьба и покупка кровати тоже потребовали кредита в двадцать долларов. И держать жену в черном теле ему совсем не хотелось. Сам он мог питаться селедкой с хлебом, но теперь Бася готовила, нужны были две халы и полкурицы на Шаббат, керосин для готовки, крупа, кофе и молоко.
Он не ответил и уехал по деревням. Всю дорогу прикидывал так и эдак и не мог решиться ни на что. Вернувшись домой, Берл еще с улицы услышал стрекотание «зингера». Поразмыслив, он сначала отвел лошадь на соседнюю улицу, где снимал для нее сарай. Снял упряжь, не торопясь, налил воды в колоду, засыпал сена и пару горстей овса – для Муси он всегда привозил из деревни несколько мешочков ее лошадиных лакомств. Потом, так и не решив, как вести себя с женой, захватил пустые короба и пошел домой. Бася встретила его поцелуем. Значит, запретные дни закончились и жена уже была в микве. Он был страшно рад – соскучился за две недели. Они начали целоваться, и он забыл про деньги, и про ее непокорность, и про маму с папой. Когда они наконец поднялись, уже садилось солнце. Берл быстро вымылся к субботе и побежал на молитву. Вернулся он в уютный дом, где на окнах висели занавески, мерцали субботние свечи, на блюде лежали две халы, покрытые вышитой салфеткой, а кастрюля с бульоном сохраняла свое тепло под его старым тулупчиком. Да еще в углу посверкивала в свете свечей новенькая ножная швейная машинка, а возле нее на табурете лежала целая стопка фартуков и фланелевых ночных рубашек. Берл не нашел что сказать и решил не портить субботу, а поговорить с Басей построже завтра вечером.
Ночью их снова притянуло друг к другу. Потом он задремал и услышал сквозь сон:
– Машинку дали в кредит: восемьдесят центов в неделю на три года. А ситец и фланель купила Фаня. За это я буду обшивать ее семью бесплатно, когда им что понадобится.
Он вздохнул, еще раз поцеловал жену и впал в глубокий молодой сон.
Басины фартуки раскупались отлично. И рубашки. Кончался март 1921-го, ночью еще было холодно. Фермерские жены и дочери покупали теплые ночные сорочки с рюшами у ворота и по подолу. Такие продавались только в городе, в больших магазинах, куда и зайти было страшновато. И стоили они слишком дорого. А Бен Берман привозил эти изыски прямо на дом. Поэтому он распродавал свой товар еще в среду, а в четверг утром уже обнимал жену. Затея удалась. Они написали домой, чтобы родители готовились. Деньги будут уже скоро. Ответ огорошил: мама писала, что Йосиф Берман умер от сердечной болезни. Его похоронили рядом с дедом и бабушкой почти посередине кладбища. У Берла текли слезы, и он не понимал, что читает. Бася тоже плакала, но объяснила:
– Мама пишет, что не у ограды. Не как бедняка.
Ежедневный кадиш[48] читает Нюся, старший из оставшихся братьев. Берл не сможет этого сделать – он ведь в разъездах, – а кадиш скорбящего требует миньяна[49]. На мельнице почти ничего не мелют – нет зерна. Но остался огород, и картошка, слава богу, еще есть. Луку даже столько, что они немножко продают. Нехама обручена с шорником, но год траура – нельзя жениться. А с другой стороны, как же Рейзл уедет, не пристроив дочку? Надо обдумать. Письмо было спокойное и рассудительное, но сплошь закапано слезами.
Берл отправился в очередную поездку, спрятав письмо от мамы в карман жилета. Зайдя в сарай, чтоб запрячь Мусю, он сказал ей:
– Папа умер.
Позавтракать он не смог, но пить хотелось все время, и он то и дело отхлебывал из бутылки с квасом, которую взял из дома.
Муся рысью выбиралась из города, а Берл говорил ей укоризненно:
– Этого небоскреба папа не увидит, а я обещал ему показать. Я не спас его, не вывез. Жену привез, а маму с папой бросил. Ах я мерзавец! Бессовестный мерзавец! Надо было одолжить денег. Мне бы дали под залог имущества… Ты, Муся, папу не видела, а он был красавец, настоящий красавец. Не недомерок, как я, а высокий, с прямой спиной и прямым взглядом! И глаза у него были зеленые – во всем Орынине не было такого, как мой папа. Он меня ни разу не выпорол за всю жизнь. Даже подзатыльника хорошего не отвесил. Только когда меламед пожаловался, тряхнул небольно за ухо и сказал: «Учись как следует, иначе какой из тебя еврей?» А Ицика дядя Гершеле высек за это же так, что
