Дело было неслыханным, однако Давид упорствовал, настаивал, что его профессиональные возможности расширятся, если он сумеет создать новый прибор, позволяющий измерять кривизну хрусталика и осматривать глазное дно. Прошение добралось до директора больницы. В конце концов благодаря великолепной репутации Давида и нескольким неофициальным разговорам его отца с управляющим медицинским департаментом Эльзаса разрешение было получено. В нем было сказано, что доктору Айнгорну разрешается в течение полугода посещать в рабочее время университетские лекции на кафедре оптики физического факультета с условием, что он успешно сдаст экзамен по пройденному курсу и, сверх того, предъявит администрации больницы положительный отзыв от заведующего кафедрой оптики. В противном случае с него будут взысканы деньги, полученные им в виде жалованья за все пропущенные часы. Разумеется, он получил отличный балл, и кафедра, заинтересовавшись его идеей, оплатила необходимые для прибора детали и помощь квалифицированного лаборанта. Это был первый офтальмоскоп Айнгорна. Он переписывался с самим Гульстрандом, создавшим первый в мире электрический безбликовый офтальмоскоп, и получил одобрение первооткрывателя направления. Аппарат Айнгорна был меньше, показывал четче и позволял видеть почти все глазное дно, а не только его середину. Давид получил патент на свое изобретение – на этом настоял отец. Самому Давиду вечно не хватало времени на бумажную волокиту, но Арье был непривычно и почти неприлично настойчив, и изобретение зарегистрировали должным образом. Теперь диагностика глазных болезней вышла на совсем другой уровень. Речь больше не шла о предположениях и вероятностях. Новый офтальмоскоп стал сенсацией. Давид потратил массу времени на демонстрацию его по всей Германии. Приглашения поступали из лучших глазных клиник Берлина, Мюнхена и Дрездена. Теперь больница охотно разрешала ему отлучки и даже частично оплачивала проезд и провоз багажом все-таки довольно громоздкого нового прибора. Когда оказалось, что многие европейские центры желали бы приобрести новый аппарат, Арье на паях с больницей вложил деньги в небольшую оптическую мастерскую. Университетский приятель Давида, оптик, и двое рабочих занимались сборкой офтальмоскопов и рассылали их по заказам в Европу, Америку и даже в Россию. Патент давал изобретателю надежную прибыль, так что банковский счет молодых Айнгорнов стал нешуточным. Давид бросил вечернюю работу в частной клинике и по вечерам занимался усовершенствованием своего первого аппарата. Он хотел превратить его из напольного в настольный, не утратив точности. Работал дома и успевал при этом по вечерам, не прекращая писать или чертить, поболтать с Ариэлем, рассмотреть и похвалить его рисунки, сделав перерыв, поужинать с семьей, а после того, как Ариэля уложат спать, посидеть за чаем с Мадлен, рассказывая ей, каким важным, бородатым он станет через несколько лет и каков будет его непререкаемый авторитет. Разыгрывал сцены, как трепещущий студент задает ему вопрос, а он, профессор Айнгорн, дребезжащим голосом надменно отвечает: «Некогда мне заниматься глупостями, юноша! Читайте собрание моих сочинений, том восемьдесят четвертый, страницы с одиннадцатой по девяносто третью». Мадлен хохотала, придерживая кругленький животик. Они ждали второго ребенка. Элизабет снова приехала за месяц до родов. Они с Мадлен по-прежнему были очень близки, и однажды, когда они вдвоем купали шестилетнего Ариэля, мать, близоруко глядя на маленький детский член, спросила Мадлен, нет ли у ребенка какой-то аномалии.
– Мы поговорим об этом позже, мама, – ответила Мадлен.
Когда выкупанный и причесанный Ариэль в нарядной пижаме заснул в своей кроватке под журчание сказки, Мадлен рассказала матери про обрезание. Элизабет вздохнула.
– Пожалуй, не буду говорить Лестеру, – решила она. – Дело это интимное. Кроме жены Ариэля, никого не касается. Да и она, думаю, не окажется внакладе? Как считаешь? У тебя есть опыт.
Мадлен чуть порозовела и хихикнула.
– Если Давид тебя просил, устоять было невозможно, я понимаю, – заключила мать.
Роды прошли легко. Девочку назвали Лиспет.
Давид оперировал очень успешно и, хотя не получил еще высшего научного звания, пользовался большим авторитетом. Пациенты часто называли его профессором, и поправлял их только он сам. Медсестры слегка улыбались и отвечали: «Профессор примет вас в четвертом кабинете через полчаса».
Двадцать восьмого июля 1914 года, в день рождения Лиспет, когда ей исполнилось два года, Австро-Венгрия объявила войну Сербии. Об этом кричали под окном газетчики, разносившие по улицам специальный выпуск Freie Presse. У Давида и Мадлен был праздничный обед. Нарядные дети друзей и соседей бегали по дому, и Лиспет торопилась за ними, не выпуская из рук своей первой большой куклы – подарка бабушки с дедушкой. А взрослые за столом говорили, что политическая атмосфера напряженная и мало ли что может случиться. Арье рассказывал дамам о Франко-прусской войне, в которой сам не принимал участия, но помнил ее. Несмотря на все ужасы той войны и на то, что Страсбург из французского города стал немецким, жителям Эльзаса была предоставлена возможность сохранить французское гражданство и переехать во Францию. Семья Айнгорн выбрала свою собственность, немецкий порядок, послушание закону и кайзера Вильгельма.
– Если что-нибудь случится, Давида мобилизуют? – тихонько спросила Мадлен у свекра. – Может ли такое быть? У него на ближайший месяц уже назначено восемнадцать операций.
– Не знаю, Ленели, – ответил Арье. – Боюсь, если начнется война, глазные болезни не заинтересуют вермахт. То есть больных, может быть, и не призовут, но молодых врачей вряд ли оставят в тылу. Не будем пока отчаиваться, подождем.
Глава 5. Берман
Берл Берман родился в январе 1900 года в небольшом, но не бедном местечке Орынин. Может статься, если хорошенько подумать, Орынин было лучшим из всех местечек за чертой оседлости. Две с половиной тысячи евреев, почти половина всех жителей, и пять больших синагог. Конечно, великой ученостью местечко похвастать не могло, те, кому нужны были советы знаменитых хасидских мудрецов, ехали в Меджибож или даже в Вижницы ко двору великого чудотворца ребе Хагера, но хедеров[32] в Орынине хватало. В Талмуде сказано: «Где нет муки, там нет и Торы». Так с мукой здесь был полный порядок: три мельницы, все три еврейские, мололи зерно с восхода солнца и до заката с маленьким перерывом на минху[33]. И если по всей Украине евреи говорили: «Он, конечно, не Ротшильд, но…», то в Орынине в роли Ротшильда выступал Гутгерц, купец первой гильдии, построивший на речке Жванчик большой кожевенный завод. Но не с одного же завода кормились евреи – им принадлежали все одиннадцать бакалейных лавок местечка и оба склада аптекарских товаров, так же как ровно шестьдесят ремесленных мастерских. И жены орынинских хасидов были не из простых. Разве они только и могли, что принарядиться перед субботним выходом в синагогу, зафаршировать щуку и сварить
