Книга Сивилл - Нелли Воскобойник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Тут дело не только в Шекспире, – сказал Давид. – Ариэль означает Божий лев.
И женщины были покорены.
Шестнадцатого ноября боли, хотя и не такие сильные, стали повторяться каждый час, и Элизабет послала за акушеркой. Та приехала, осмотрела свою пациентку, сказала, что время терпит, сейчас у нее дела, но к вечеру она приедет и останется на ночь. Под утро акушерка предупредила, что до родов осталось несколько часов и, если господин Айнгорн непременно желает, самое время послать за врачом. Роды проходили хорошо, стойкая Мадлен вначале лишь стонала, но потом уже кричала в голос. Врач и акушерка успокаивали: роженица сильная и толкает ребенка наружу правильно. Наконец с последним мучительным криком Мадлен головка младенца показалась снаружи, еще одно усилие – и что-то сизое, скользкое, неживое оказалось в надежных руках акушерки. Элизабет, которая сама рожала три раза, но со стороны родов никогда не видела, почувствовала ужас и отвращение. На секунду сердце ее остановилось. Потом это вялое, безвольное вдруг обрело движение. Тельце напряглось. Ротик, вздох, плач, недовольная зажмуренная рожица, сжатые кулачки. Это был уже живой, запачканный, очень маленький человеческий детеныш, еще привязанный грубой, бугристой фиолетовой веревкой, другой конец которой скрывался пока внутри матери. Переход в мир живых был так поразителен! Элизабет вспомнила, как умерла ее мать. Она видела, как дыхание стало реже, потом совсем прекратилось, а потом в лежащей на кровати не осталось ничего общего с матушкой, которая хотя и была в забытьи, но оставалась любимой, живой, теплой и дающей надежду. Теперь то же самое произошло в обратном порядке. Нечто похожее на экспонат из зоологического музея обрело подвижность, голос, волю. Малыша показали Мадлен, и она засмеялась.
– Еще не всё, – сказал доктор. – Осталось последнее усилие, но пока можно отдохнуть. Акушерка перерезала пуповину и закрепила ее чуть кровоточащий хвостик. И вот он – новый, отдельно существующий. Ему холодно и слишком ярко, он самозабвенно плачет.
Утром Давид зашел в спальню. Мадлен в новом чепце спала на белоснежной подушке. Комната была тщательно убрана и заставлена хризантемами всех цветов. Кроватка ребенка стояла в детской. Там же жила кормилица – опрятная немка, чей малыш остался на попечении бабушки в родной деревне и уже ползал и вставал на ножки. Давид сел в кресло и неожиданно для себя задремал. Мадлен проснулась первой. Он сейчас же услышал шуршание ее накрахмаленного белья. Подбежал, поцеловал, подал напиться. У него было несколько вопросов к жене, и они не могли дожидаться завтрака.
– Скажи, Мадлен, мы должны окрестить ребенка?
– Почему ты спрашиваешь? Мы ведь не религиозны. Кажется, в этом нет никакой необходимости. Я, как и ты, не верю в бога и не уважаю суеверия.
– А я бы… – нерешительно сказал Давид, – хотел сделать обрезание.
– Зачем это? – с испугом спросила Мадлен.
– Это завет между Богом и нами.
– Ведь Бога нет? Разве ты не говорил мне?
– Я и теперь думаю, что Бога нет, но мы, евреи, есть. Я знаю, что никогда не предупреждал и не просил тебя об этом. Ты можешь отказаться. Но мне это очень, очень важно. Я только вчера понял, что родился мальчик. И что он должен быть таким, как я, как мой прадед и как прадед моего прадеда.
– А как это делается? – робко спросила Мадлен.
– Ему очень хорошим, острым инструментом за одну секунду отрежут маленький лишний кусочек кожицы.
– Он же будет плакать! Это ужасно больно! Резать ножом живого, крохотного, беззащитного ребеночка.
– Клянусь тебе! Он будет плакать не больше минуты! Потом ему дадут пососать палец, намоченный в вине, и эта капелька успокоит и утешит его. Я видел это сотню раз. И сам я плакал, когда мне было восемь дней, а потом заснул и, по словам мамы, спокойно спал до тех пор, пока не проголодался.
Мадлен поежилась:
– Но как это будет выглядеть? Я никогда такого не видела.
– Совсем наоборот, – засмеялся Давид, – ты не видела никакого другого.
Мадлен смутилась:
– А что, у других это выглядит иначе?
– Милая, мы же видели в Лувре Геракла… или Давида Микеланджело…
– Я не обратила внимания. – Она помолчала. – А я обязана быть там в это время?
– Нет, конечно нет, моя дорогая, бесценная, преданная, великодушная и смелая! – говорил Давид, целуя жену мелкими поцелуями в лоб, глаза, щеки, волосы и кончик носа. – Я знаю, какой щедрый подарок ты мне теперь сделала. Мама и папа не просили об этом ни разу. Но они… я даже не умею объяснить, какое это будет счастье для них. Они позволяли мне валять дурака, и только теперь, когда я сам отец. – Давид помолчал. – Сказать об этом твоей маме?
– Нет, не стоит, пожалуй! Она уедет через две недели. Тогда и сделаете.
И Давид, позвав Элизабет посидеть с дочерью, умчался сообщить родителям счастливую новость.
Ариэль был славным ребенком. Разумеется, несмотря на возражения молодых, Арье снял им другую квартиру, попросторнее, с большой светлой детской, где за занавеской стояла кровать няни. И няню, полную, но подвижную добродушную немку лет сорока, он оплачивал, не тратя времени на споры с сыном. Мадлен сама кормила малыша и была занята с ним чуть не весь день. Хотя стирку и глажку пеленок, уборку детской и ночные вставания брала на себя няня, но и Мадлен дважды в день гуляла с колясочкой, кормила и перепеленывала Ариэля. А купали его они с Давидом. Вдвоем. Это было лучшее время в сутках.
Вообще-то времени доктору Айнгорну не хватало. Он пользовался уважением пациентов, персонала, начальства, однако ему потребовалось немалое мужество, чтобы записаться на прием к заведующему отделением и попросить у него позволения посещать в рабочее время университетские лекции на кафедре оптики.
