Божественная комедия - Данте Алигьери

136 Тому, кто звук Евангелья святой,

       Гласящий «Neque nubent»,[804] разумеет,

       Понятно будет сказанное мной.

139 Теперь иди; мне скорбь моя довлеет;

       Ты мне мешаешь слезы лить, стеня,

       В которых то, что говорил ты, зреет.[805]

142 Есть добрая Аладжа[806] у меня,

       Племянница, — и только бы дурного

       В ней не посеяла моя родня!

145 Там у меня нет никого другого".

ПЕСНЬ ДВАДЦАТАЯ

1 Пред лучшей волей[807] силы воли хрупки;

     Ему в угоду, в неугоду мне,

     Я погруженной не насытил губки.[808]

4 Я двинулся; и вождь мой, в тишине,

     Свободными местами шёл под кручей,

     Как вдоль бойниц проходят по стене;

7 Те, у кого из глаз слезой горючей

     Сочится зло, заполнившее свет,[809]

     Лежат кнаруже слишком плотной кучей.

10 Будь проклята, волчица древних лет,

      В чьём ненасытном голоде всё тонет

      И яростней которой зверя нет![810]

13 О небеса, чей ход иными понят,

      Как полновластный над судьбой земли,

      Идёт ли тот, кто эту тварь изгонит?

16 Мы скудным шагом медленно брели,

      Внимая теням, скорбно и устало

      Рыдавшим и томившимся в пыли;

19 Как вдруг вблизи «Мария!» прозвучало,

      И так тоска казалась тяжела,

      Как если бы то женщина рожала;

22 И далее: "Как ты бедна была,

      Являет тот приют, где пеленицей

      Ты свой священный отпрыск повила".

25 Потом я слышал: "Праведный Фабриций[811],

      Ты бедностью безгрешной посрамил

      Порок, обогащаемый сторицей".

28 Смысл этой речи так был сердцу мил,

      Что я пошёл вперёд, узнать желая,

      Кто из лежавших это говорил.

31 Ещё он славил щедрость Николая,[812]

      Который спас невест от нищеты,

      Младые годы к чести направляя.

34 "Дух, вспомянувший столько доброты! —

      Сказал я. — Кем ты был? И неужели

      Хваленья здесь возносишь только ты?

37 Я буду помнить о твоём уделе,

      Когда вернусь короткий путь кончать,

      Которым жизнь летит к последней цели".

40 И он: "Скажу про всё, хотя мне ждать

      Оттуда нечего; но без сравненья

      В тебе, живом, сияет благодать.

43 Я корнем был зловредного растенья,[813]

      Наведшего на божью землю мрак,

      Такой, что в ней неплодье запустенья.

46 Когда бы Гвант, Лиль, Бруджа и Дуак

      Могли, то месть была б уже свершённой; 

       И я молюсь, чтобы случилось так.[814]

49 Я был Гугон, Капетом наречённый,[815]

      И не один Филипп и Людовик

      Над Францией владычил, мной рождённый.

52 Родитель мой в Париже был мясник;[816]

      Когда старинных королей не стало,

      Последний же из племени владык

55 Облёкся в серое,[817] уже сжимала

      Моя рука бразды державных сил,

      И мне земель, да и друзей достало,

58 Чтоб диадемой вдовой[818] осенил

      Мой сын свою главу и длинной смене

      Помазанных начало положил.

61 Пока мой род в прованском пышном вене[819]

      Не схоронил стыда, он мог сойти

      Ничтожным, но безвредным тем не мене.

64 А тут он начал хитрости плести

      И грабить; и забрал, во искупленье,

      Нормандию, Гасконью и Понти[820].

67 Карл сел в Италии;[821] во искупленье,

      Зарезал Куррадина;[822] а Фому

      Вернул на небеса,[823] во искупленье.

70 Я вижу время, близок срок ему, —

      И новый Карл его поход повторит,

      Для вящей славы роду своему.

73 Один, без войска, многих он поборет

      Копьём Иуды; им он так разит,

      Что брюхо у Флоренции распорет.

76 Не землю он, а только грех и стыд

Приобретёт, тем горший в час расплаты,

Что этот груз его не тяготит.[824]

79 Другой, я вижу, пленник, в море взятый,

      Дочь продаёт, гонясь за барышом,[825]

      Как делают с рабынями пираты.

82 О жадность, до чего же мы дойдём,

      Раз кровь мою[826] так привлекло стяжанье,

      Что собственная плоть ей нипочём?

85 Но я страшнее вижу злодеянье:

      Христос в своём наместнике пленён,

      И торжествуют лилии в Аланье.

88 Я вижу — вновь людьми поруган он,

      И желчь и уксус пьёт, как древле было,

      И средь живых разбойников казнён.[827]

91 Я вижу — это всё не утолило

      Новейшего Пилата;[828] осмелев,

      Он в храм вторгает хищные ветрила.[829]

94 Когда ж, господь, возвеселюсь, узрев

      Твой суд, которым, в глубине безвестной,

      Ты умягчаешь твой сокрытый гнев?

97 А возглас мой[830] к невесте неневестной

      Святого духа, вызвавший в тебе

      Твои вопросы, это наш совместный

100 Припев к любой творимой здесь мольбе,

       Покамест длится день; поздней заката

       Мы об обратной говорим судьбе.[831]

103 Тогда мы повторяем, как когда-то

       Братоубийцей стал Пигмалион,

       Предателем и вором, в жажде злата;[832]

106 И как Мидас в беду был вовлечён,

       В своём желанье жадном утоляем,

       Которым сделался для всех смешон.[833]

109 Безумного Ахана вспоминаем,

       Добычу скрывшего, и словно зрим,

       Как гневом Иисуса он терзаем.[834]

112 Потом Сапфиру с мужем[835] мы виним,

       Мы рады синякам Гелиодора,[836]

       И вся гора позором круговым

115 Напутствует убийцу Полидора;[837]

       Последний клич: "Как ты находишь, Красс,

       Вкус золота? Что ты знаток, нет спора!"[838]

118 Кто громко говорит, а кто, подчас,

       Чуть внятно, по тому, насколь сурово

       Потребность речи уязвляет нас.

121 Не я один о добрых молвил слово,

       Как здесь бывает днём; но невдали

       Не слышно было никого другого".

124 Мы от него немало отошли

       И, напрягая силы до предела,

       Спешили по дороге, как могли.

127 И вдруг гора, как будто пасть хотела,

       Затрепетала; стужа обдала

       Мне, словно перед казнию, всё тело,

130 Не так тряслась Делосская скала,

       Пока гнезда там не свила Латона

       И небу двух очей не родила.[839]

133 Раздался крик по всем уступам склона,

       Такой, что, обратясь, мой проводник

       Сказал: «Тебе твой спутник оборона».

136 «Gloria in excelsis»[840] — был тот крик,

       Один у всех, как я его значенье

       По возгласам ближайших к нам постиг.

139 Мы замерли, внимая восхваленье,

       Как слушали те пастухи в былом;

       Но прекратился трус, и смолкло пенье.

142 Мы вновь пошли своим святым путём,

       Среди теней, по-прежнему безгласно

       Поверженных в рыдании своём.

145 Ещё вовек неведенье[841] так страстно

       Рассудок мой к познанью не влекло,

       Насколько я способен вспомнить ясно,

148 Как здесь я им терзался тяжело;

       Я, торопясь, не смел задать вопроса,

       Раздумье же помочь мне не могло;

151 Так, в робких мыслях, шёл я вдоль утёса.